За правое дело

По проходке этой части ствола в течение трех зимних месяцев работал Новиков, и теперь, когда клеть шла до нижнего горизонта, он оглядывал новую обшивку — нет, что ни говори, поработали здесь люди на совесть.

Ему казалось, что здесь и клеть идет мягче, интеллигентнее, и что капеж какой-то приятный, вроде теплого, цыганского дождя, когда и радуга, и солнце светит, и на подземном рудничном дворе воздух суше, чище, чем на первом горизонте.

Но уж действительно поработал он здесь, попотел! Зимой что тут делалось: работал на входящей струе, мокрый как мышь, а по разгоряченной, потной спине бил ледяной дождь и холодная входящая струя по телу резала… До сих пор тяжело вспомнить — душный, грязный туман стоял все время в проходке, пар, едкий дым от отпаленных шпуров… Подымаешься на поверхность мокрый, разомлевший, лицо, спина в поту, бежишь от надшахтного здания к бане, а метель воет, пока добежишь до ламповой, инструмент так остынет, что пальцы к нему липнут, жжет металл, словно его в горне раскалили.

И вдруг вспомнилась ему работа по проходке серного рудника: вот уж где мечтал о морозах. Ох и Каракумы… Люди лежат на глиняном полу, в домах двери и окна закрыты, завернется человек в мокрую простыню, пьет горячий кок-чай, и все равно нет спасенья, задыхается. А в это время работать под землей — жара, пыльно, вентиляция пшиковая, а тут еще подорвут породу, напустят дыму — и совсем дышать нечем! Подымешься после смены — из одной печки в другую: кругом темные скалы, вдали песок белеет, и кажется, что вся земля в тифу. Но ночью посмотришь вокруг: небо черное, антрацитовое, а звезды большие, крупные, как весенние цветы сон, белые, голубые… Вот, кажется, ударишь кайлом по антрациту — и упадет цветок с неба. Нет, все же интересно там.

А бригада уж идет по квершлагу. Девяткин постукивает по стойкам крепления, поблескивают тоненькие рельсы…

Латков с веселым, но не добрым сокрушением говорит:

— Ох и порода здесь, кремень, набрал наш товарищ Новиков обязательств, а до угля ой далеко!

Котов сиплым басом поддерживает:

— Я днем слышал, маркшейдер говорил, хорошо б к декабрю, особенно при таком питании. Обещать, конечно, все можно!

— Ясно, почему не обещать. У нас на заводе до войны поляк работал, у него поговорка была: «Обецянка-цацанка, дурному радость»,— подтверждает Девяткин.

— Откуда поляк? — спрашивает Брагинская.

— Думаешь, землячок?

— Нет, просто это у моего дяди такая поговорка была.

— А у моего дяди…— мечтательно произносит Латков, и, когда договаривает до конца, Брагинская вздыхает:

— О господи.

Девяткин смеется.

— Глупый ты все-таки, Латков,— говорит Иван Павлович.

Пока они идут по коренному штреку, он видит все происшедшее за дневную смену… Вот тут бы надо подкрепить кровлю, верхняк подломился, в таких местах случается — купола выпадают… на разминовке перекос получился, а здесь боковое давление большое — ножка у рамы сломалась… ну конечно, обещал начальник подвести в соседний квершлаг сжатый воздух, а труб не нарастили за дневную смену, где вчера остановились, там и стоят, да и не привезли труб с поверхности, правда, и на складе их не было, но обещали со станции привезти, может быть, грузовика не дали? Так. Зато кабель протянули, да что в нем толку, когда до сих пор не включили добавочную мощность, а энергии едва хватает для механизированных работ на первом горизонте — врубовки одни сколько энергии забирают…

Они сворачивают в квершлаг, и Девяткин говорит:

— Вот тут уж мы работали.

— Конечно,— говорит Латков,— крепили на совесть, забутовка полная, рамы, как гвардия, стоят… вот где-то в этом месте меня чуть породой не присыпало. Помнишь, Котов, как бурки отпалили, я и полез ремонтину ставить…

— Не помню,— отвечает Котов, чтобы позлить Латкова, хотя отлично помнит этот случай.

Он поворачивает к Новикову свое худое, злое лицо и говорит с одышкой:

— Вишь, я думал, сжатый воздух соседу подведут, а трубы даже по коренной не прошли, и не видно, чтобы подвели ни на поверхности, ни на рудничном дворе. И соседям плохо, и нам ерунда.

Новиков отвечает ему:

— А, замечаешь.

Но Котов только нахмурился. Ему казалось, что не тем делом пришлось ему сейчас заняться: заведовал он приемным пунктом в конторе «Заготптицы», вел конторскую запись и в шахту попал… Вот Девяткин, тот до войны был рабочим на галалитовой фабрике, точил корпуса для вечных ручек, потом на заводе пластических масс прессовщиком работал, штамповал технические детали. Кадровый рабочий, и тоже ведь в общежитии сказал:

— Ка-ак посмотрю я на эту кровлю, ка-ак подумаю, что над головой дома стоят, сосны растут, как подумаю, что мне туда спускаться, ох, Котов, не говори!

Котов, любивший говорить людям наперекор, ответил ему тогда:

— Боишься шахты, попросись на фронт добровольцем.

— Ну и что ж,— сказал Девяткин,— я не против.

Сейчас они шагали рядом и оба поглядывали на широкую спину Новикова, бесшумной походкой идущего к забою. Странное чувство вызывал Иван Павлович в людях, работавших вместе с ним. В нерабочее время, казалось, не было человека добродушней. Вот и сейчас Латков все время задирал его, спрашивал: