За правое дело

— Слышь, Новиков, ты вчера в конторе подписал, что к первому числу вроде до угля дойдешь. А нас ты спрашивал? Сам хочешь дойти? Или как, ты с Моториным, секретарем парткома, вдвоем будете бурить?

И Новиков не сердился на приставания Латкова, лениво отвечал:

— С кем дойду до угля? Вместе с вами.

— А у нас по восемь рук, по четыре шкуры? — спросил Девяткин.

— Посмотри, что я в распределителе вчера получил, а потом обязательства давай,— добавил Котов.

— Чего мне твой паек смотреть,— отвечал Новиков,— карточки у нас одинаковые.

— Нет, все-таки есть в тебе, Новиков, административная струя,— сердито сказал Котов.

— Почему во мне административная струя,— обиженно сказал Новиков,— это ты ведь все мечтаешь в контору перейти. А я всю жизнь рабочий.

Латков посмотрел на два огонька, мерцавшие вдали, и проговорил:

— Гляди, Нюрка Лопатина и Викентьев уже в забой пришли. Вот уж сознательные, дальше некуда, вроде бригадира.

51

Близость угольного пласта все больше чувствовалась во время работы проходчиков. То и дело во время бурения происходили легкие выбросы газа, и вода, которой промывались бурки, с шумом выплескивалась в забой, иногда выбросы были так сильны, что вместе с водой выстреливало кусочки породы.

В кровле образовалось суфлярное выделение, и невидимая струя рудничного газа с легким, тревожащим душу свистящим шорохом вырывалась на штрек. Когда к этому месту рабочие подносили аккумулятор, видно было, как стремительно вылетают из трещины поблескивающие чешуйки сланцевой пыли. Когда Нюра Лопатина приблизила к этой трещине свой белокурый волос, он затрепетал, словно кто-то подул на него. Седоусый газовый десятник перед началом работы пришел в забой замерить газ, и пламя в его индикаторной бензиновой лампе зловеще набухало, росло; шахтеры переглядывались, а десятник веско спросил:

— Видишь, товарищ Новиков?

— Отчего ж не видеть, вижу,— спокойно отвечал Новиков,— есть там уголек, дышит.

— Понимаешь?

— Отчего ж не понимать, на верном направлении бурим. Вот что,— проговорил он, обращаясь к Девяткину и Котову,— прежде чем бурить шпуры, зададим мы глубокую разведывательную бурку на ручном станке, дренажик сделаем, а там уж пойдем бурить для отпалки. Так вернее будет.

Вентиляционный десятник сказал:

— Правильно, так и начальник вентиляции велел. Спешить — людей смешить.

— Смешить бы ничего,— сказал Новиков,— а вот губить зря людей совсем даже глупо.

Брагинская спросила:

— Это опасно, Иван Павлович?

Он пожал плечами. Всяко бывает. Вот работал он на западном уклоне жаркой и тяжелой шахты Смолянка-11, там случались внезапные выделения газа, при которых забой засыпало на десятки метров, под самые верхняки сотнями тонн угольной пыли и штыба. Конечно, опасно. Засыплет, откопают через неделю. Такие забои охрана труда закрещивала, прекращала в них работу. Работал он на проходке шахты 17-17-бис в Рутченковском рудоуправлении. Вот уж где были суфляры! Газ выл так, что человеческого голоса не слышно! Выбросы при бурении такие были, что щит у бурильного станка в щепки разбивало! И ничего ведь — пробурился на пласт. А тут, что ж сказать, ручаться нельзя, может вдруг так ударить, что стойку выбьет, не то что белокурый Нюрин волос шевельнет. Ведь все-таки подземная работа, недра земли, а не конфетная фабрика. «Это опасно?» Ну что ответишь? Там, где младший брат, похуже. А она, точно поняв по неохотному пожатию плеч, по молчаливой усмешке Новикова ход его мыслей, смущенно сказала:

— Правда, где муж мой был, не спрашивали — опасно или не опасно.

Новиков оглядел лица притихших рабочих, каждый задумался о своем в эти минуты подземной тишины, оглядел незакрепленную часть забоя, нависшую кровлю, поблескивавшую недобрым графитным блеском породу, поглядел на бурильный станок, на порожняк, подогнанный для откатки породы на штрек, на заготовленный, пахнущий сыростью и смолой крепежный лес, сказал негромко и точно нерешительно:

— Ну что ж, пожалуй, придется нам поработать.

Неслышно, тихо, медленными, как будто неохотными движениями, подошел он к бурильному станку, стал проверять ход механизма.

Есть прелесть в этом первом мгновении работы, в этом первом движении рабочего, приноравливающегося, преодолевающего инерцию покоя, словно еще не до конца знающего свою силу и в то же время верящего в нее, еще не охваченного напряжением, напором, скоростью, но ощущающего, предчувствующего приход их.

Это первое мгновение труда переживает машинист, выводящий из депо товарный паровоз и ощущающий своим сердцем первый легонький толчок поршня, предшествующий стремлению паровой машины по рельсовому пути; это ощущение знает токарь, следящий за плавным зарождением движения в запущенном в начале смены станке. Это ощущение знают и водители самолетов, когда их первое, как бы задумчивое и тихое движение порождает сонный, еще неуверенный оборот воздушного винта.