За правое дело

И все рабочие люди: горновые на доменных печах, и машинисты врубовых машин, и водители тракторов, и слесари, берущиеся за гаечный ключ, и плотники, прихватывающие половчей топорище, и бурильщики, включающие тяжеловесный ручной перфоратор,— знают, любят и ценят прелесть этих первых движений, рождающих ритм, силу, музыку работы.

В эту ночь работа была особенно трудной. Вентиляция действовала плохо, барахлил вентилятор, установленный для дополнительного проветривания на входящей струе, жара, соединенная с влажностью, расслабляла. А когда в соседнем забое запальщик подорвал бурки, маслянистый, едкий дымок заполз в квершлаг, лампы горели в голубоватом тумане, и работать стало еще тяжелей, минутами духота казалась нестерпимой. Першило в горле, пот выступал на теле, хотелось присесть, отдышаться; мысль о далеком свежем воздухе на поверхности была подобна миражу путника, мечтающего о ключевой воде.

Первое время Новиков проходил в породе глубокую разведывательную скважину, бур шел сравнительно легко, его не зажимало, и мерный скрежет станка успокаивал, казался сонным, недовольным, точно и металл разморили жара и духота.

Латков помогал Викентьеву прилаживать пихтовые стойки, подтаскивать обаполы для затяжки кровли.

— Что же ты мне даешь незаделанную ножку? — спросил Викентьев и показал на незатесанный, незакругленный нижний конец стойки.— Ослеп, что ли?

— Это от жары,— объяснил Латков и убежденно добавил: — Нет на свете хуже жары, мороз для русского человека лучше.

— Ох, не скажи,— проговорил Викентьев,— я вот эту зиму поработал на вскрышных работах в Богословском районе, мороз сорок градусов, туман такой густой — сметана мерзлая, неделями стоит… а есть разрезы, ветер из Челябинской степи прихватывает, да, вот там уж поймешь мороз. Ну их, открытые работы. Вот застудил в зиму легкое! Нет, под землей лучше.

А Котов и Девяткин, помогавшие Новикову, все поглядывали, когда он перестанет наращивать штанги. Девяткин, не вытирая пота, темными каплями выступавшего у него на висках и на лбу, сказал томным, прерывающимся голосом:

— Только смена началась, а надо бы отдохнуть.

— Крути, крути, Гаврила,— сказал Котов, которому самому не легко было вращать ручку станка, и, улучив мгновение, обтер рукавом лицо.

Новиков оглянулся на подручных и сказал:

— Боюсь, штангу зажмет, попотей уж. Ну и мокрый ты, Девяткин.

— Слава богу, идет тихо,— сказал Котов.

— Зачем слава богу, когда тихо — скучно.

В минуты, когда Новиков, склонившись, сосредоточенно следил за ходом станка, ему представилось, что он работает на родине, в Донбассе: и свита пород здесь напоминала свиту Смоляниновского пласта, и влажный, душный воздух походил на воздух нижних продольных западного уклона Смоляниновской шахты. И на миг показалось — нет войны, он выедет из шахты и пойдет к дому, где прожил многие годы жизни. И он вдыхал душный, жаркий воздух, и пот, выступавший у него на лбу, был ему приятен.

Внезапный выброс воды, смешанной с кусками породы, ударил его по груди и по плечам с такой силой, что Новиков пошатнулся, у него перехватило дыхание. Подручные с напряженным выражением глядели на него, и он, перехватив их взгляд, глубоко вздохнул, хрипло крикнул:

— Давайте не останавливайтесь, зажмет нам штангу!

Там, в темной глубине каменных пород, таился угольный пласт, острие новиковского бура нащупывало дорогу к нему, и вот завязалось дело — кто одолеет.

Здесь во всей полноте ощущал он в себе ту силу, не обманную, а самую истинную силу, какая только была на земле,— силу рабочего человека. Он тратил ее с щедростью, не жалея, не оглядываясь.

Вот тут и началось то, что каждый из работавших объяснял по-своему, в душе удивляясь тому, что происходило. Тихий и деликатный Новиков, добродушно отшучивавшийся, когда Латков приставал к нему, редко-редко поднимавший голос, всегда деликатно становившийся в очередь и при подъеме из шахты, и в магазине, когда отоваривались карточки, чинно гулявший с дочкой по земляной улице поселка, выполнявший в отсутствие жены бабью работу — то чистивший картошку на пороге дома, то щупавший висевшее на веревке белье — просохло ли,— внезапно преображался. Точно лицо его становилось другим, и точно светлые глаза темнели, а мягкие, спокойные движения сменялись напряженными, резкими, и даже голос сразу менялся, становился хриплый, быстрый, содержавший в себе тяжелую повелительную силу.

Латков насмешил всех, когда, разгоряченный работой, оговорившись, крикнул бригадиру:

— Эй, товарищ атаман, гляди присыпет!

Но и Нюра Лопатина, пришедшая в шахту из дальнего саратовского колхоза, выкатывая вместе с Брагинской на штрек тяжелую, полную породы вагонетку, оглянувшись на освещенного лампами, мокрого, забрызганного водой, облепленного черной грязью Новикова, неожиданно сказала:

— Как Емельян Пугачев какой-то!

— Да уж,— согласился Девяткин,— с ним не покуришь.

Хмурый, худой и покашливающий Викентьев, в первое время сердившийся, что он, коренной сибиряк, попал в бригаду к донбассовскому приезжему, проговорил:

— Надо уж прямо сказать, настоящий подземный, понимает шахту…