За правое дело (Книга 1)

В последнее время споры с Марией Николаевной происходили все чаще, обычно их начинал Серёжа, иногда Вера принималась ей возражать, говорила: "Ах, мама, ты не знаешь, а споришь!" Это было непривычно Марии Николаевне, волновало и огорчало её.

В это время в комнату поспешно вошёл Серёжа.

- Наконец, а я-то волнуюсь ужасно, - радостно сказала Александра Владимировна - Где ты был?

- Бабуля, готовьте мне вещевой мешок, я послезавтра ухожу с рабочим батальоном на рытьё окопов' - громко, задыхаясь, объявил Сережа, вынул из ученического билета бумажку и положил её на стол, подобно игроку, выбрасывающему перед опешившими партнёрами козырного туза.

Степан Фёдорович развернул бумажку и, как человек опытный и знающий "бумажное дело", внимательно, начав от штампа с номером и числом, стал рассматривать её.

Серёжа, снисходительно улыбаясь, уверенный в полновесной ценности документа, сверху вниз глядел на сощуренные глаза и наморщенный лоб Степана Фёдоровича.

Маруся и Женя в это время забыли о ссоре и понимающе переглянулись, тайком наблюдая за матерью.

Серёжа был главной привязанностью Александры Владимировны - его глаза, тревожный, по-взрослому сильный и по-детски непосредственный прямой ум, его застенчивость, соединённую со страстностью, детскую доверчивость, соединённую со скептицизмом, доброту и вспыльчивость - всё это боготворила в нём Александра Владимировна. Как-то она сказала Софье Осиповне:

- Знаешь, Соня, вот мы подошли к старости, покидаем жизнь, не мирный сад, а жизнь в огне, воина бушует, но я, старуха, по-прежнему так же страстно верю в силу революции, верю в победу над фашизмом, верю в силу тех, кто держит знамя народного счастья и свободы И мне кажется, что Сережа из этой породы. А он ведь, он дитя поколения. Вот за это я как-то особенно люблю его.

Но дело в том, что любовь Александры Владимировны к внуку была прежде всего безотчётной, не рассуждающей и, следовательно, простой и настоящей любовью.

Эту любовь знали все близкие её, она трогала их, но и сердила; она вызывала бережное и в то же время ревнивое чувство, мак это часто бывает в больших семьях. Иногда дочери говорили с тревогой:

- Если с Сережей что-нибудь приключится, мама не переживёт.

Иногда говорили с сердцем:

- О господи, нельзя всё-таки так дрожать над этим мальчишкой!

Порой осуждали с насмешкой:

- Когда мама старается быть одинаковой и к Людмилиному Толе и к Серёже, у неё ничего не получается.

Степан Федорович передал бумажку Серёже и небрежно сказал:

- Филимонов подписал, ничего, я завтра поговорю с Петровым, и мы тебя устроим на Сталгрэс.

- Зачем? - спросил Серёжа. - Я ведь сам пошёл, меня не брали, нам сказали, что дадут не только лопаты, но и винтовки и переведут здоровых в строй.

- Так ты что это, сам, что ли, записался? - спросил Степан Фёдорович.

- Ну конечно.

- Да ты с ума сошёл, - сердито сказала Мария Николаевна. - Да ты подумал о бабушке, да ты знаешь, что она не переживёт, если, не дай бог, случится что-нибудь с тобой?

- Ведь у тебя паспорта ещё нет. Да вы видели дурака? - сказала Софья Осиповна.

- А Толя?

- Ну и что Толя? Толя на три года старше тебя. Толя взрослый человек. Толя призван родиной исполнять свой гражданский долг. Вот и Вера да разве я ей слово сказала? Придёт время, кончишь десятый класс, тебя призовут, никто слова тебе не скажет. Я поражаюсь, как записали его. Надрали бы уши...

- Там был один меньше меня ростом, - перебил Серёжа. Степан Федорович подмигнул Жене.

- Видали мужчину?

- Мама, а ты что молчишь? - спросила Женя.

Серёжа посмотрел на Александру Владимировну и негромко окликнул её:

- А, бабка?

Он один говорил с ней насмешливо и просто и часто с какой то смешной, трогательной снисходительностью спорил с ней. Даже старшая его тётка Людмила редко спорила с Александрой Владимировной, несмотря на властность характера и искреннюю уверенность в своей всегдашней правоте во всех семейных делах.

Александра Владимировна быстро вскинула голову, точно за столом сидели её судьи, и произнесла:

- Делай, Серёжа, так, как ты... я.. - она запнулась, поднялась быстро из-за стола и пошла из комнаты.

На мгновенье стало тихо, и растроганная Вера, чьё сердце в этот день открылось для доброго сочувствия, сердито нахмурилась, чтобы сдержать слезы.

Ночью улицы города наполнились шумом. Слышались гудки, пыхтение автомобильных моторов, громкие окрики.

Шум этот был не только велик, но и тревожен. Все проснулись, лежали молча, прислушиваясь и стараясь понять, что происходит.

Вопрос, волновавший сердца разбуженных ночным шумом людей, был в ту грозную пору один: не прорвались ли где-нибудь немцы, не ухудшилось ли внезапно положение, не ухолят ли наши и не пришло ли время среди ночи одеться, торопливо схватить узел с вещами и уйти из дому. А иногда леденящая тревога сжимала сердце: "А что, собственно, за шум, что за невнятные голоса, а вдруг воздушный десант?"

Женя, спавшая в одной комнате с матерью, Софьей Осиповной и Верой, приподнялась на локте и негромко сказала:

- Вот так в Ельце с нашей бригадой художников было: проснулись - а на окраине немцы! И никто нас не предупредил.