За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии

Происходившее в Османской империи выглядело особенно угрожающим. Абдул-Хамид II (годы правления 1876–1908) восстановил значимость султанских притязаний на титул халифа – политического лидера всей мусульманской уммы (всемирной общины верующих), в качестве инструмента внутренней и внешней политики[481]. Кроме того, Санкт-Петербург подозревал, что интерес России к судьбе православных единоверцев и славянских «братьев» на Балканах встретит противодействие турок и их султана-халифа, которые будут аналогичным образом взывать к лояльности мусульман в центре России. Русско-турецкая война 1877–1978 гг. дала антимусульманским комментаторам повод отождествить преследователей православных болгар и сербов с российскими мусульманами. Популярные листовки изображали этот конфликт как войну между православием и исламом, войну за то, чтобы повергнуть «надменный полумесяц» османского флага, а миссионер Михаил Машанов предостерегал, что у мусульманина нет отечества: «его отечество там, где ислам»[482].

Религиозные и языковые критерии все больше конкурировали с преданностью династии в качестве маркеров верности имперскому порядку. Ранее патриотизм измерялся лишь лояльностью к монарху, но знание русского языка и принадлежность к православной церкви приобретали все более высокий приоритет в эпоху, когда будущим Европы представлялись государства, реорганизованные согласно национальным границам. О подрывных замыслах мусульман, якобы координируемых внутренними и внешними политическими противниками, часто рассуждали в националистических кругах, включавших в себя представителей российской элиты, от издателей газет до высших чинов Святейшего синода и других министерств. Но мусульманские недруги «государственных» интересов никогда не были единственным предметом внимания русских правых, панславистских и православных представителей элиты в Москве и Санкт-Петербурге. С ними конкурировали евреи, поляки, немцы, армяне и другие неправославные христиане, революционеры, мятежные крестьяне и рабочие. Не были мусульмане и главными целями правых. Например, в Казанской губернии в 1905 г. монархические «черные сотни» даже организовали местные отделения для привлечения мусульман в свои ряды[483]. Мусульмане выступали в качестве козлов отпущения за разнообразные общественные болезни пореформенной эпохи то чаще, то реже, в зависимости от перемен в тревожных настроениях образованных русских людей в отношении этих других групп.

Местные особенности придавали различный колорит конфликту с исламом, как его воспринимали бюрократы в Самаре, Уфе, Симбирске, Оренбурге и Казани. Состав православного сообщества оставался в центре внимания еще с николаевской эпохи. Церковное исследование выявило, что из 213 приходов Казанской губернии 109 имели смешанный состав с долей нерусских («инородцев»), которых церковь по-прежнему считала «новообращенными». В одной Казанской епархии исследование обнаружило более четырнадцати тысяч «крещеных татар»[484].

Бывали скандалы, когда новообращенные сотнями отвергали православие при воцарении Александра I и Николая I и еще раз в 1866 г. Отступничество распространялось по каналам, проложенным активистами (и их союзниками на низших уровнях бюрократии), которые координировали кампании и раздавали копии тех же самых прошений новообращенным, искавшим царского согласия – и тем самым правовой поддержки – на свой возврат к «вере предков». Служители церкви, разочарованные своей неспособностью пресечь массовые отступничества в смешанных поселениях, добивались у центральных правительственных органов разрешения возобновить миссионерскую деятельность.

При Николае I миссионерство дало церкви новую опору в локальной политике, и имперское законодательство обязало светские власти защищать привилегированное положение царской веры. Но церковь превратила себя в могучую политическую силу даже в тех аспектах губернского управления, которые не были напрямую связаны с состоянием миссионерской работы. Охрана паствы приводила ее к конфликту с мусульманами, которые поддерживали связи с крещеными соседями и родственниками. Епископы инициировали вмешательство полиции, например, когда убеждали губернаторов посылать следователей и полицию на места «религиозных преступлений».