За родом род

— Ваша песенка спета! — механик, погладив ладонями плечи, заговорил утверждающе, властно, с довольным смешком, как говорят зависимым людям, когда желают их попугать. — Нынче вам дома не ночевать… — Он еще собирался что-то добавить, но, увидев, что Манойлов топчется возле забора и в милицию не идет, недовольно спросил:

— Что, Манойлов, с тобой?

— Нельзя мне туда: я там был.

Мигунов досадливо сплюнул, однако расстраиваться не стал.

— Ладно! Сам добегу! У меня в один миг! — И, обойдя дорожную лужу, ступил на бревнистую перемычку. Ступил и забился ногами и головой, ощущая под мышками чьи-то ладони, которые грубо сгребли его и, поддернув к распахнутой дверце машины, так турнули туда, что механик не сразу и понял: откуда, зачем и куда он попал?

— Пешком ни к чему! На машине быстрей! — пояснил Слободин, забираясь вслед за механиком на сиденье. — Давай, Лева, жарь! Мигунову в милицию надо. И нам заодно.

Механик виду не подал, что растерялся. Наоборот, решил показать, что бывать в таких переплетах ему не в новинку.

— А ты с головой! — он скептически усмехнулся. — Но, кажется, с глупой. Вам-то в милиции что за нужда?

— Узнать, — ответил Иван, — откуда дровишки?

— С лесозавода. А что? — сказал механик с ехидным задором. — Или думаешь, я бесплатно?

— Кто вас, пакостных, знает, может, и платно. Только нам надо понять и другое.

— А что — другое! Мне, разумеется, ты не скажешь?

— Могу, потому как тебе так и так отвечать. Сколь раз трактор гонял по дрова? По картоху? По мебель? Это первое. А второе: гонял для кого?

Вопросы были серьезные, но Мигунов сделал вид, что нисколько не испугался, и хлопнул Ивана рукой по ноге.

— Скажу по секрету: гонял для многих. И для милиции в том числе.

Такого циничного откровения Иван совершенно не ожидал. Он потянулся к шоферу.

— В милицию не поедем Редакция знаешь где?

— Я и туда гонял! — деланно рассмеялся механик, снова хлопнув Ивана рукой по ноге.

Это было уже глумление — беспринципное, грязное, страшное тем, что бороться обычным способом с ним невозможно. Чуял Иван, что механик сейчас смеялся над каждым, кто по уму, по совести и по долгу работы должен был защищать справедливость. Он поглядел на свои широченные руки, которые вдруг затряслись, наливаясь разгневанной кровью, и испугался, что может не совладать и тогда случится такое, чего никто ему не простит.

— Вот оно как! — стиснул челюсти Слободин и боковым резким взором окинул лицо Мигунова. Лицо было дряблым, но и румяным, с хитрой бороздочкой на щеке. Казалось, бороздочка говорила: «Зря стараешься, бригадир, поймать на крючок меня не удастся, потому что я из породы ловчил, которые многим бывают полезны…»

— Куда теперь? — обернулся Лева, сбавляя ход.

— Погоди, — попросил Слободин. В эту минуту он знал одно — надо обидчика проучить. Обязательно надо. Справедливость должна взять над подлостью верх.

— Давай-ко домой, — сказал он, стишая голос, просившийся вырасти в яростный крик.

— А этого? — оглянулся шофер.

— Этого мы забираем с собой!

Мигунов зацепился за перегляд шофера с Иваном, как за колючку проволоки, и вздрогнул.

— Не пойму! — механик мелко пожал плечами.

— В колхоз увезем, — объяснил Слободин, — туда ты, надеюсь, еще не гонял?.

— Чего мне там делать в вашем колхозе?

— Народ соберем. Он и решит: чего с тобой делать?

— Вы что, ребята, всерьез?

— Всерьез.

— Да ну вас к монахам. Выпустите меня.

— Прибавь-ко, Лева, газку.

На окраине города, против столовки, в придворье дома под тополями стояла тележка с подразвороченным горбылем. Разгружал ее старик с красной лысиной на затылке. Сердце Ивана не вынесло, глухо забилось, как у хозяйственно-справного мужика, кого беззастенчиво разоряют.

— Попридержи-ко, — сказал он Леве и, скрипнув дверцей, крикнул с горячим накалом в груди: — Э-э, гусь без перьев! За доски-то сколь заплатил?

Голос его обещал неприятность, и старик обернулся, взглянув на «уазик» с коротким испугом.

— Бутылку с тапками отдал. А что?

— Дай-ко я наведу порядок! — сказал Мигунов, порываясь выбраться на дорогу. Но Слободин не пустил.

— С тобой разговор впереди. Двинули, Лева.

Под колесами то тряской, то выплеском луж отзывалась дорога. Она несла на себе «уазик» от окраины города к складам райтопа, от складов к мусорной свалке, оттуда к забитому мелким осинником перелогу, а там к перемычке через ручей, на коренастых столбах которой чернели пером полевые грачи. Птицы взлетели, заслышав сквозь рокот мотора скандалистый голос.

— Это насилие! Это шантаж! — шумел Мигунов. Его увядшее, с нервным румянцем лицо выражало протест. — Я на вас — прокурору! Я — в суд!

— Твоя вина потяжольше нашей! — сказал Слободин, как прихлопнул. — Так что сиди да не хорохорься.

— Но я пошутил! — Мигунов удивленно повел бровями. — Вы что! Не гонял я трактор в милицию! И в редакцию не гонял.

Машина неслась и неслась. Механик уставился взглядом в затылок шофера. И вдруг встрепенулся:

— Бросьте, ребята! Будьте людьми! — Он пытался пронять колхозников через жалость, и в голос его просочилось тепло. — Ну я виноват! Ну простите! С кем не бывает! Свяжешься с вами, инфаркта нету, да наживешь.