За рубежом и на Москве

Яглин стал рассказывать ей о далеком Русском царстве, о московском полубоге – Тишайшем царе, о затворнической жизни русских женщин, о беспредельном просторе, степях, дремучих лесах и широких реках, о златоверхом стольном городе, о напастях и бедствиях, испытанных еще недавно Русью во время лихолетья, о ее великих людях – нижегородском мещанине Кузьме Минине-Сухоруке и князе Пожарском. Рассказал он и о темных сторонах московской жизни – царских приказах и жадных приказных людях, о лихоимстве и мздоимстве, о притеснениях, которые испытывает черный народ, о нежданно явившемся его заступнике – донском казаке Степане Разине, сумевшем вдохнуть в душу задавленного холопа новую струю свободной жизни и пошедшего искать этой свободы с топором и пожаром.

– Как все у вас по-другому! – задумчиво сказала девушка. – И ваши порядки, и ваши обычаи, и ваши взгляды. А ваши женщины, – как они могут мириться с таким положением?

– Что же делать? – ответил Роман. – Еще не народился на Руси такой человек, который вывел бы нашу женщину на свободу, к солнцу. Еще много, должно быть, времени пройдет до того часа.

Но Яглин ошибался. Он не знал, что, в то время как он говорил эти слова в далеких владениях французского короля, в Москве, на «верху», в государевых покоях, Тишайший царь стоял со своей красавицей женой, Натальей Кирилловной, около колыбели, в которой барахтался его сын Петр, тогда крошка, а затем ставший великим преобразователем России.

Элеонора продолжала дальше развивать свою мысль:

– Я не примирилась бы с этим. Не иметь своей воли, смотреть на все глазами своего мужа!.. Да ведь это – рабство, это – ужас! Я задохнулась бы в таком воздухе. А есть у вас женщины из чужих государств?

Яглин сказал, что есть, – например, жена ближнего царского боярина, Артамона Сергеевича Матвеева, родом шотландка.

– И как она живет?

Яглин ответил, что домашний уклад жизни боярина Матвеева вовсе не похож на старомосковский образ. Теремов у него нет, и жена свободна и вольна делать, что хочет и к чему привыкла. На это московские бояре давно косятся и ставят это в вину Матвееву, говорят, что он колеблет старинные устои. И съели бы они давно Матвеева, если бы не его особое положение благодаря любви к нему Тишайшего царя, высоко ценившего его ум и дарования.

– Ну а вот вы теперь, – сказала Элеонора. – Вы побывали во многих государствах, видели много разных людей и обычаев. Скажите, вернувшись к себе, как вы будете жить?

– Как я буду жить? Разве я знаю? Я – человек небольшой и располагать собою могу мало.

Однако, говоря так, он чувствовал, что сказал неправду. В душе он многое уже воспринял от западной цивилизации, и жизнь по старому московскому укладу была ему не по душе. Он был уже наполовину европейцем, проникнувшимся не только внешней стороной европейской жизни, но и ее внутренним содержанием.

Во время путешествия царского посольства по западным государствам ему приходилось вступать в сношения с очень многими людьми, и он поневоле вступил в мир их идей, их кругозора. Он стал сравнивать московскую жизнь с западноевропейской, и западные идеи мало-помалу овладевали его умом и мышлением.

Элеонора хорошо поняла это.

– Вы не можете жить и думать так, как думают ваши соотечественники, – сказала она. – Вы должны быть таким, как мы.

– Это невозможно, – возразил Роман. – Когда я вернусь на родину, то буду один, без поддержки и мало-помалу сделаюсь таким же, каким уехал из Москвы за рубеж.

– Но у вас есть же выходцы из других государств? – спросила она.

Яглин рассказал ей, что в Москве есть целая слобода, заселенная выходцами с Запада, носившая название «Немецкой», или, по-прежнему, «Кокуя». Но и там у него не было таких людей, с которыми он был бы дружен.

– Вот если бы вы переселились в Москву! – произнес он. – Вашему отцу наш посланник предлагает поступить на царскую службу.

– Он говорил мне об этом. Мне хотелось бы побывать на вашей родине.

У Яглина даже зашлось сердце, он даже приподнялся на локте, и сладкая надежда стала пробираться в его душу.

– Там у вас все так ново. Мне хотелось бы посмотреть на все это! – продолжала Элеонора.

– Вас здесь ничто не удерживает? – спросил Яглин.

– Ничто.

– Даже… – заикнулся было он, но не мог произнести имя одного человека.

Вдруг Элеонора быстро повернулась к нему и спросила:

– А скажите: правда, что на вас напали на улице какие-то люди и чуть не убили вас? Это – правда? Это были обыкновенные бандиты?

Яглин покраснел при мысли о необходимости лгать и через силу ответил:

– Да. Кажется…

– Вы говорите неправду, – резко возразила Элеонора. – Отверстие раны у вас треугольное и нанесено дворянской трехгранной шпагой, а не плоской, какая бывает у обыкновенных солдат и бандитов. Вы дрались на поединке?

– Да, – тихо ответил Яглин.

На красивом лице «гишпанки» выразилась тревога.

– С кем?

– Я не могу сказать.

– Мне это надо знать, – подчеркивая слово «надо», произнесла девушка. – Вы должны сказать это мне.

– С Гастоном де Вигонем, – ответил Роман.

Элеонора откинулась на спинку кресла. Ее лицо побледнело.