За рубежом и на Москве

– Я так и думала, – затем задумчиво произнесла она и, встав с места, стала с беспокойством ходить по комнате, а затем подошла опять к постели Яглина и долго и внимательно посмотрела ему в лицо.

– А про него… вы ничего не спросите? – сказал Роман.

Элеонора пожала плечами, а затем сказала:

– Вы думаете, что он мне дорог? Ошибаетесь!

У Романа задрожало сердце от радости.

– Вы не побоялись драться с ним? – немного погодя спросила Элеонора. – Вы дрались… из-за меня?

– Да, – запинаясь, ответил Яглин, – из-за вас.

Рука молодой девушки, лежавшая у нее на груди, словно сдерживая биение ее сердца, тихо скользнула к постели Яглина и очутилась около его лица. Она вдруг покраснела, ее глаза загорелись каким-то странным блеском. Грудь стала сильнее подниматься – и она вся, как бы обессилев, наклонилась вперед.

– Вы меня… так сильно любите? – прерывистым голосом произнесла она, смотря Роману в лицо.

Яглин вместо ответа схватил ее руку и порывисто стал целовать ее. Элеонора вся подалась вперед.

XXVII

Выздоровление Яглина шло вперед быстрыми шагами. Рана заживала без осложнений и уже стала зарубцовываться.

Едва он почувствовал себя в силах, как уже хотел встать с постели и отправиться к соотечественникам. Но Вирениус не пустил его, говоря, что в таком случае он не ручается за исход лечения. Яглин должен был покориться.

Он тем более охотно сделал это, что время, проводимое в доме лекаря, шло далеко не скучно. Правда, с памятного вечера признания в любви он почти совсем не видел Элеоноры – последняя как будто избегала оставаться с ним наедине и входила только тогда в его комнату, когда там был ее отец. Но зато молодой русский все время проводил в разговорах с лекарем.

И многое ему довелось узнать от Вирениуса. Благодаря ему он познакомился с мирозданием, как его в то время понимали; с описанием далеких земель, открытых благодаря путешествиям Колумба, Васко да Гамы, Магеллана и других; с устройством небесных светил и ролью Земли среди них, неразрывно связанным с именами Коперника, Галилея и Кеплера; с великим естествоиспытателем и художником Леонардо да Винчи, производившим первые наблюдения над падением тел; Стевенсом, нашедшим законы равновесия; узнал о законах качания маятника, о магнитном притяжении, о зрительной трубе и микроскопе, – о вещах, о которых в Москве никто не имел понятия.

Больного Яглина не забывал и Прокофьич.

– Поправляйся, поправляйся, Романушка, – говорил подьячий, – да и айда скорее в посольство. Петр Иванович сниматься скоро хочет. Невтерпеж, вишь, ему здесь становится. Градоначальник-то здешний ничего о себе знать не дает, пропускных листов не шлет. Румянцев надысь ходил было к нему, чтобы о деле поговорить, так маркиз этот сказался больным. А какое, поди, болен? Так, отвиливает.

– А Петр Иванович что?

– Рвет и мечет. Ведь какая заминка вышла из-за его да из-за твоей болезни! Куда мы без толмача-то пойдем? Сегодня он сам позвал меня и послал узнать, как твое здоровье.

– Завтра приду в посольство. Скажи Петру Ивановичу.

– Слышу. Так и скажу. Да вот еще что: посланник еще велел спросить тебя насчет лекаря. Как он, – едет, что ли, на Москву?

– Сегодня окончательно переговорю с ним об этом.

– Ну, ин ладно. Велел он сказать, чтобы ты всячески склонял его к этому. Великий государь за такого лекаря доволен будет.

Подьячий ушел.

Яглин остался один и задумался.

Предстояло ехать с посольством дальше, а следовательно – расстаться с любимой Элеонорой. Но он чувствовал, как ему тяжело это сделать. Да и что будет, если он вернется с посольством на родину? Нелюбимая, чуть не силой навязанная, невеста, а потом жена, с которой придется жить целый век?..

– Нет, нет. Лучше смерть! – прошептал Яглин, закрывая лицо руками, и нервно заходил по комнате.

Вдруг какая-то мысль остановила его.

– Остаться… Покинуть посольство и навсегда поселиться здесь, – зашептал он. – Это будет лучше…

Но в ту же минуту он вспомнил о своем отце, об умершей сестре, о воеводе и очнулся.

– Нет, нет… Это невозможно! – зашептал он. – И сестра останется неотмщенной, и отец с горя помрет. Невозможно…

Его сердце готово было разорваться на части от борьбы самых противоположных чувств.

В это время раздавшийся позади скрип заставил его обернуться. В дверях стояла Элеонора. Яглин бросился к ней и тотчас же остановился. На него глядело печальное, измученное лицо с синевой вокруг глаз. Девушка молча смотрела на него, а затем произнесла:

– Вы уезжаете? Я догадалась об этом по посещению вашего товарища.

– Так надо, – сказал Яглин. – Я – не свободный человек и принадлежу моему царю.

Элеонора ничего не сказала на это и стояла, теребя складку своего платья.

– Вам грустно… расстаться со мною? – с волнением спросил Яглин.

Элеонора молча подняла голову, а затем, протянув к нему руки, охватила его за шею. У Романа потемнело в глазах.

Когда они очнулись, к Яглину вернулось сознание безысходности его положения, и он схватился за голову.

– Что с тобою? – произнесла Элеонора.