За рубежом и на Москве

– Что же, колдунья она какая? – с улыбкой спросил Яглин, который во время своего пребывания на чужбине в достаточной мере отрешился от многих суеверных понятий московских людей того времени.

– Ну, колдунья не колдунья, а так, знающий человек, ведомая старушка. Она тебе что хочешь сделает: и обморочит, кого хочешь, и узорочанье[21] может напустить, на кого пожелаешь…

– Охота тебе, Прокофьич, верить во всю эту чертовщину! Обманывают эти люди вас, темных людей, и ничего они сделать не могут, ни порчи напустить, ни от нее избавить.

– Не молви этого, Романушка. Об этом и в старых записях говорится.

Спор затянулся бы надолго, если бы Баптист не заметил, что Яглин ослабел, и не выпроводил подьячего.

Роман скоро справился бы со своим недомоганием, если бы его не грызла тайная мысль о том, где Элеонора, что с нею? Мысли, одна другой страшнее, приходили ему в голову, и он не знал, на которой остановиться и – главное – что делать. Порой он хотел вернуться назад в Байону и разузнать обо всем на месте. Но едва ли это привело бы к чему-либо. Баптист говорил же, что и лекарь Вирениус также исчез оттуда. Быть может, он отправился на поиски дочери. Порой же у Яглина мелькала мысль бросить посольство и искать Элеонору по всей Франции. Но тут его останавливала мысль об отце, о невыполненной мести. И он не знал, на что решиться.

Наконец он решил попросить совета у подьячего и, чуть не плача, рассказал Прокофьичу об исчезновении Элеоноры.

– Да, вон оно какое дело! – задумчиво произнес подьячий. – Дело зело темное. Тут как мозгами ни раскидывай, ничего не выдумаешь! – И он в бессилии развел руками. Наконец, еще подумав несколько времени, он сказал: – Одно только остается: ехать в их стольный город Париз. Там ведь скорее узнаешь, что во всех концах королевства ихнего делается. А назад за каким лядом ты поедешь? Все равно ничего не узнаешь и никакого толка не добьешься.

Яглин решил, что, пожалуй, это будет самое лучшее.

IV

Тринадцатого августа, в восемь часов вечера, царское посольство покинуло Бордо и село на судно, которое направилось по Гаронне в Блей. В последний прибыли ночью, там, по московской привычке не спешить, отдыхали целый день, после чего поехали дальше.

Власти встречных городов уже были извещены о проезде царского посольства, и повсюду городские старшины являлись к посольству с поклонами. При этом они задавали вопросы второстепенным членам посольства:

– Какие подарки более всего сделают удовольствие посланникам?

Так как хозяйственной частью посольства ведал подьячий, то он всегда отвечал: «Вино и водка», – и им дарили и то и другое.

Так как вина и водки в распоряжении Прокофьича было много, то он все время был пьян или полупьян. Потемкин, не знавший про это обилие вина, недоумевал, каким образом подьячий ухитряется напиваться. Но в Блуа это разъяснилось – и Прокофьичу сильно досталось от посланника.

За обедом, данным в честь посольства городским советом, один из членов последнего обратился к Потемкину с вопросом, почему посольство возит с собою так много бочонков с вином, тогда как последнего всегда можно достать в любом французском городе сколько угодно. Потемкин сначала не понял было, про какое вино его спрашивают, и лишь тогда, когда советник сказал ему, что и они, со своей стороны, чтобы сделать приятное посольству, подарили ему несколько бочонков вина, догадался, в чем дело.

– Прокофьич, – строго сказал он подьячему, – это ты вина в подарок требуешь?

– Не изволь гневаться, государь, – ответил перепуганный подьячий, – в этой проклятой стороне ничего больше хорошего и нет, кроме вина. Ну и просишь у них всегда его.

– Оттого ты постоянно и пьян ходишь? Добро же.

И дальше Потемкин поступил чисто по-московски: он попросил присутствующих оставить их одних и, когда все вышли, собственноручно нанес подьячему несколько ударов палкой.

Но к вечеру этого же дня подьячий все-таки опять напился пьяным.

На другой день он отправился шататься по городу и вернулся домой с каким-то монахом-доминиканцем.

– Земляка, Романушка, нашел! – еще издали крикнул он Яглину. – Из наших краев… Оно не то чтобы совсем земляк, ну а все-таки…

Когда они подошли ближе к изумленному Яглину, монах поклонился и произнес:

– Битам панув[22].

– Поляк он, Романушка, поляк, – сказал подьячий. – Ушел он с Литвы да и постригся здесь в монахи. Хоть и не совсем он земляк нам будет, а все же соседи…

Новые знакомые разговорились.

Поляка звали Урбановским; оказалось, что он знает Потемкина, так как во время последней войны с Польшей находился в Люблине во время знаменитой осады этого города, которую вел Потемкин. Вскоре после заключения мира между Москвой и Польшей Урбановский уехал из последней в чужие края искать счастья, попал во Францию, где соблазнился привольной жизнью, которую вели там монахи, и поступил в доминиканский монастырь.

– Своди его, Прокофьич, к посланнику, – сказал Яглин, – все же как будто свой человек.

Урбановского повели к Потемкину.