За рубежом и на Москве

В это время подошёл Вирениус и стал с помощью дочери обмывать рану какой-то жидкостью. Затем он присыпал рану каким-то порошком и перевязал её полотном.

— Если бы вы жили пятьдесят — шестьдесят лет тому назад, — сказал при этом Вирениус, — то не скоро поднялись бы с постели, так как тогда вашу рану считали бы ядовитой и залили бы её горячим маслом. Но, благодаря нашему знаменитому Амбруазу Парэ[18], ран мы теперь не заливаем маслом, и я предсказываю вам, что дней через пять вы будете ходить.

— В посольстве знают, что я здесь? — спросил Яглин Баптиста.

— Да, я сказал об этом вашему толстому товарищу. А тот сейчас же пошёл донести об этом посланнику. Вероятно, они сюда придут навестить вас.

Посидев ещё несколько времени, Баптист простился и ушёл.

— Теперь вы ложитесь и лежите смирно, — сказал лекарь, укладывая в мешок какие-то инструменты и лекарства. — А мне надобно навестить одного больного. С вами побудет Элеонора.

И он вышел, но в дверях столкнулся с двумя посетителями, из которых один был советник посольства Румянцев, а другой — подьячий Прокофьич.

— Романушка!.. Родной мой!.. Да какие же это изверги тебя уходили-то? — вскрикнул последний, неся своё грузное туловище к постели раненого.

Румянцев важно поздоровался с лекарем и с любопытством осматривался кругом.

— Что, Роман?.. Кто это тебя так? — подойдя затем к постели Яглина, спросил он.

— Да кто же их разберёт, государь? — уклончиво ответил Роман Андреевич, не зная, как рассказывать о мнимом нападении на него. — Напали и ограбили почитай всего.

— Вот те и Еуропия! — со значением сказал Румянцев. — Нет, у нас, в Москве, насчёт этого куда лучше.

— Ну, государь, и у нас всяко бывает, — сказал было Яглин, но в это время в разговор вмешался Вирениус:

— Лежите и не говорите. Много говорить вам вредно.

Яглин был, в сущности, доволен этим вмешательством, так как боялся, что при дальнейших расспросах Румянцева может запутаться и выдать себя — ведь ему было неизвестно, что мог рассказать Баптист в посольстве.

— Не велит разговаривать лекарь-то, — кивая головой на Вирениуса, сказал Яглин.

— Не велит? Экий, брат, он у тебя строгий! — сказал Румянцев. — Хорошо, что на тебя набрёл этот приятель Прокофьича да сюда приволок, а то помер бы ты на басурманской стороне без покаяния-причастия. Ну, ну, лежи! Выздоравливай. Когда отпустит тебя лекарь-то твой?

— Говорит, что дней через пять буду на ногах.

— Ну, ну, поправляйся. Посланник скоро ехать хочет. А как без тебя поедешь? — И Румянцев поднялся с места.

— Поправляйся, поправляйся скорее, Романушка, — сказал и подьячий. — Чего валяться-то? Не с бабой ведь… Хоть и есть у тебя поблизости! — И он подмигнул одним глазом в сторону Элеоноры, а затем добавил: — Хорошая девка! А може, у тебя с нею уже спелось? А? Покайся-ка!

— Слушай, Прокофьич! — со злостью сказал Яглин. — Если ты будешь говорить про это, то — ей-богу! — я, как выздоровею, поколочу тебя!

— Что ты, что ты, Романушка! — сказал опешивший подьячий. — Чего ж тут серчать-то? Ведь это я так, в шутку.

Во время этого разговора Румянцев осматривал лабораторию лекаря и особенно долго стоял перед человеческим скелетом, то и дело отплёвываясь в сторону, а затем, напомнив Роману о необходимости переговорить с лекарем насчёт царской службы, вышел вместе с подьячим из дома.

Молодые люди остались вдвоём.

XXVI

— Вы уходите? — спросил Яглин, заметив движение молодой девушки.

— Я вам нужна? — вместо ответа спросила она.

— Я просил бы вас посидеть со мною, — сказал Роман.

— Хорошо, — ответила Элеонора и села возле постели. — Только вам ведь много разговаривать запрещено.

— Разговор с вами не повредит моей ране.

— Нет, нет, злоупотреблять этим не надо. О чём же мы будем говорить с вами?

Яглин и сам не знал этого. Ему просто не хотелось отпускать любимую девушку; он горел желанием смотреть и смотреть на её лицо, её стан, её роскошные волосы. Он чувствовал, что его всё больше влечёт к этой «гишпанке», которая так резко отличается от московских теремных затворниц… и от его нелюбимой суженой.

При воспоминании о последней на его лбу показалась складка.

— Вам больно? Рана болит? — спросила Элеонора, заметив эту складку.

— Нет, нет, ничего, — поспешил ответить он. — Хотя я так… Я вспомнил о родине.

— Расскажите мне о ней, — попросила девушка. — Как там у вас живут? Хороши ли ваши девушки? Кто вами правит? Расскажите всё.