За рубежом и на Москве

Яглин стал рассказывать ей о далёком Русском царстве, о московском полубоге — Тишайшем царе, о затворнической жизни русских женщин, о беспредельном просторе, степях, дремучих лесах и широких реках, о златоверхом стольном городе, о напастях и бедствиях, испытанных ещё недавно Русью во время лихолетья, о её великих людях — нижегородском мещанине Кузьме Минине-Сухоруке и князе Пожарском. Рассказал он и о тёмных сторонах московской жизни — царских приказах и жадных приказных людях, о лихоимстве и мздоимстве, о притеснениях, которые испытывает чёрный народ, о нежданно явившемся его заступнике — донском казаке Степане Разине, сумевшем вдохнуть в душу задавленного холопа новую струю свободной жизни и пошедшего искать этой свободы с топором и пожаром.

— Как всё у вас по-другому! — задумчиво сказала девушка. — И ваши порядки, и ваши обычаи, и ваши взгляды. А ваши женщины, — как они могут мириться с таким положением?

— Что же делать? — ответил Роман. — Ещё не народился на Руси такой человек, который вывел бы нашу женщину на свободу, к солнцу. Ещё много, должно быть, времени пройдёт до того часа.

Но Яглин ошибался. Он не знал, что, в то время как он говорил эти слова в далёких владениях французского короля, в Москве, на «верху», в государевых покоях, Тишайший царь стоял со своей красавицей женой, Натальей Кирилловной, около колыбели, в которой барахтался его сын Пётр, тогда крошка, а затем ставший великим преобразователем России.

Элеонора продолжала дальше развивать свою мысль:

— Я не примирилась бы с этим. Не иметь своей воли, смотреть на всё глазами своего мужа!.. Да ведь это — рабство, это — ужас! Я задохнулась бы в таком воздухе. А есть у вас женщины из чужих государств?

Яглин сказал, что есть, — например, жена ближнего царского боярина, Артамона Сергеевича Матвеева, родом шотландка.

— И как она живёт?

Яглин ответил, что домашний уклад жизни боярина Матвеева вовсе не похож на старомосковский образ. Теремов у него нет, и жена свободна и вольна делать, что хочет и к чему привыкла. На это московские бояре давно косятся и ставят это в вину Матвееву, говорят, что он колеблет старинные устои. И съели бы они давно Матвеева, если бы не его особое положение благодаря любви к нему Тишайшего царя, высоко ценившего его ум и дарования.

— Ну а вот вы теперь, — сказала Элеонора. — Вы побывали во многих государствах, видели много разных людей и обычаев. Скажите, вернувшись к себе, как вы будете жить?

— Как я буду жить? Разве я знаю? Я — человек небольшой и располагать собою могу мало.

Однако, говоря так, он чувствовал, что сказал неправду. В душе он многое уже воспринял от западной цивилизации, и жизнь по старому московскому укладу была ему не по душе. Он был уже наполовину европейцем, проникнувшимся не только внешней стороной европейской жизни, но и её внутренним содержанием.

Во время путешествия царского посольства по западным государствам ему приходилось вступать в сношения с очень многими людьми, и он поневоле вступил в мир их идей, их кругозора. Он стал сравнивать московскую жизнь с западноевропейской, и западные идеи мало-помалу овладевали его умом и мышлением.

Элеонора хорошо поняла это.

— Вы не можете жить и думать так, как думают ваши соотечественники, — сказала она. — Вы должны быть таким, как мы.

— Это невозможно, — возразил Роман. — Когда я вернусь на родину, то буду один, без поддержки и мало-помалу сделаюсь таким же, каким уехал из Москвы за рубеж.

— Но у вас есть же выходцы из других государств? — спросила она.

Яглин рассказал ей, что в Москве есть целая слобода, заселённая выходцами с Запада, носившая название «Немецкой», или, по-прежнему, «Кокуя». Но и там у него не было таких людей, с которыми он был бы дружен.

— Вот если бы вы переселились в Москву! — произнёс он. — Вашему отцу наш посланник предлагает поступить на царскую службу.

— Он говорил мне об этом. Мне хотелось бы побывать на вашей родине.

У Яглина даже зашлось сердце, он даже приподнялся на локте, и сладкая надежда стала пробираться в его душу.

— Там у вас всё так ново. Мне хотелось бы посмотреть на всё это! — продолжала Элеонора.

— Вас здесь ничто не удерживает? — спросил Яглин.

— Ничто.

— Даже… — заикнулся было он, но не мог произнести имя одного человека.

Вдруг Элеонора быстро повернулась к нему и спросила:

— А скажите: правда, что на вас напали на улице какие-то люди и чуть не убили вас? Это — правда? Это были обыкновенные бандиты?

Яглин покраснел при мысли о необходимости лгать и через силу ответил:

— Да. Кажется…

— Вы говорите неправду, — резко возразила Элеонора. — Отверстие раны у вас треугольное и нанесено дворянской трёхгранной шпагой, а не плоской, какая бывает у обыкновенных солдат и бандитов. Вы дрались на поединке?

— Да, — тихо ответил Яглин.

На красивом лице «гишпанки» выразилась тревога.

— С кем?

— Я не могу сказать.

— Мне это надо знать, — подчёркивая слово «надо», произнесла девушка. — Вы должны сказать это мне.

— С Гастоном де Вигонем, — ответил Роман.

Элеонора откинулась на спинку кресла. Её лицо побледнело.