За семнадцать дней до апрельских календ

— Трое, госпожа. Рабы. У них… как это… лектика, на ней четвертый. Просят впустить.

— И никого вокруг?

— Никого, госпожа. Мы бы услышали.

«Что это? Хитрость? Рабы… Здесь они бывают опасны… Трое…»

— Откройте, — Клеопатра отступила за плечо Виридомара.

Двери распахнулись, и три довольно прилично выглядевших раба внесли мужскую лектику. В лектике лежал… Она зажала рот рукой, потом сверху другой. Виридомар что-то пробурчал себе в усы. Какая-то рабыня взвизгнула, другая заголосила. «Цезарь, Цезарь, Цезарь!»- Клеопатра склонилась над носилками, дотронулась до лица… Распрямилась.

— Он жив!

«Жив! О мои боги, он жив! Как они все кричат… Надо скорее что-то делать… Жив, он жив!»

— Замолчите, вы все. Виридомар, Аккон, закройте скорее дверь. Вы, трое, несите его в кабинет. Феликс, помоги им. Береника, покажи им дорогу. Реджедет, скажи на кухне, путь нагреют воды побольше. Деций, приведи Ахури, пусть возьмет все свои травы. Все остальные идите работать. Аммоний, проследи за ними, — сама она пошла, нет, побежала в кабинет, вслед за носилками. Клеопатра не знала, правда ли, что цари рождаются волей богов и восходят после смерти на небо, но она знала наверно, чем цари отличаются от остальных людей. Умением властвовать.

Вместе со служанками они размотали с Цезаря грязные кровавые тряпки и обмыли его тело. Цезарь несколько раз стонал, но не очнулся. Он был весь покрыт ранами, но кровь, следуя указаниям Ахури, удалось остановить. Да ее, наверное, немного и осталось. Ахури сказала, что нужно привести его в чувство и напоить. И накормить. А то так и умрет, сказала она. Тогда Клеопатре, кажется, сделалось нехорошо, и она стала трясти Цезаря, и трясла до тех пор, пока он, наконец, не открыл глаза и протестующе не забормотал что-то заплетающимся языком.

— Все, все хорошо. Ты на вилле, у меня, в безопасности. По крайней мере ОНИ тебя не видели, так говорят твои рабы.

— Где… — было видно, что говорить ему очень трудно, и она быстро прервала его:

— Не знаю. Говорят, бегают по городу, с гладиаторами из цирка. Здесь их не было.

— К Антонию… послать… — ох, ну конечно. Она и сама подумала об этом, но пока ей было не до Антония.

— Конечно. Сейчас пошлю. Все-все-все. Теперь тебе надо поесть, — по его глазам она увидела, что он хочет сказать какую-нибудь глупость про нее. Или про любовь. Еще успеется. Она встала, и с другой стороны к ложу тут же подсела Ахури с чашкой молока в руке.

Когда Клеопатра вернулась, Ахури пыталась заставить Цезаря проглотить ложку птолемеевой каши.

— Больше не ест, очень уж устал. Пусть теперь поспит, — сказала она, обернувшись. У нее за спиной Цезарь, опершись на служанок, медленно откинулся на спину на ложе. Клеопатра подошла к нему, опустилась на колени. Взяла его руку, прижала к щеке, заглянула в глаза. Глаза Цезаря были закрыты. Он спал.

8. Антоний

По дороге домой он немного успокоился. Горе страшно давило, но его уже можно было выносить. Антонию казалось, что он не идет, а медленно плывет над землей. На душе было пусто и черно, и еще была злость, которая жгла сильней, чем горе. «Мой Цезарь, они убили тебя, и им за тебя воздадут. Я воздам, раз они решили оставить меня в живых. Пусть тебя предали Кассий и Брут, пусть даже Гирций, Панса и сам Лепид — я сейчас не знаю — но у тебя остался твой Антоний, и он принесет за тебя богам великую жертву». Медленно он прошел мимо привратника, открывшего двери, и остановился. «Пока все спокойно… но скоро они могут вспомнить и обо мне. Только я не дам себя убить». Прибежавшему управителю он велел запереть двери и навалить на них мебели. Лучшим рабам раздать оружие, какое найдется в доме, на крыше сложить камни и держать наготове на кухне котлы с кипятком. Послать к самым надежным клиентам с известиями, пусть тоже готовятся. «Ничего, пусть только сунутся. Здесь у нас Субура[4], а не Палатин, где старые мешки с костями сами подставляли шеи под меч. Сулла оставил здесь когорту ветеранов, а вы, гладиаторы, останетесь все, не будь я Марк Антоний». Домашним велел обедать без него и прошел в кабинет. В кабинете стал расхаживать широкими шагами, сжимая и разжимая кулаки. «Что делать? За тебя ведь всегда думал Цезарь… он за всех думал. А Антоний — простак, вечный простак, это все знают. Цезарев толстяк… „Вы посмотрите на них! Что они мне сделают?..“ И все тогда смеялись… Цезарь, что мне делать?! Спокойно. Успокойся, Марк. Думай, ты теперь вместо Цезаря. Кто они? Неужели все? И Гирций, и Лепид? Неважно. Пусть все. А что у тебя? Солдаты! За воротами преторианцы, и Седьмой еще здесь. А кого послать?»

Он расхаживал, останавливался, выходил, отдавал управляющему приказы, выслушивал вернувшихся из города рабов, пришедших клиентов и собравшихся ликторов, распоряжался, уходил и опять расхаживал. «Они пожалеют, мой Цезарь, клянусь, они пожалеют».

Лепид куда-то исчез, и дома его не было. Остальные попрятались. У ТЕХ главные — оба Юнии Бруты и Требоний. И Долабелла с ними. «Почему он мне не сказал?» Уже темнело. Наконец вернулся ликтор от солдат.

— Лагеря пусты, мой консул.

— Что? Что ты сказал?