За столбами Мелькарта

Пастух стоял неподвижно, как статуя. В его голубых глазах застыл испуг: «Кто это? Человек моря! Тогда это враг. Ведь люди моря лживы, как само море, которому они продали свою душу. То оно кажется спокойным и ласковым, как весеннее утро, кротким, как ягненок, то вдруг по нему проносится буря, в порыве гнева разбивающая рыбачьи лодки, сокрушающая все, что попадается ей на пути. Так и люди моря. Порой они кажутся приветливыми и радушными, они могут угостить вас вином, веселящим сердце, одарить красивыми тканями, но вдруг в них просыпается безумие. С пылающими глазами, искаженными от ярости лицами они бросаются на мирных поселян, скручивают своими плетеными ремнями их руки и ноги и тащат на корабли. И редко-редко возвращаются на родину те, кого они увели с собой, возвращаются с телом, покрытым рубцами, и душой, исковерканной рабством».

Эти мысли, казалось, отражались в испуганном взгляде пастуха.

«Но этот чужеземец не вооружен. На нем нет ничего, кроме шкуры, похожей на медвежью. Он не опасен».

– Где я? – спросил Ганнон по-гречески и тотчас же повторил свой вопрос на финикийском языке.

Пастух отрицательно покачал головой. Он не понял слов Ганнона. Но там, в Кумах, – пастух указал на глубоко вдающийся в море мыс, – ему смогут помочь.

Среди странно звучащих слов Ганнон уловил одно, показавшееся ему знакомым: «Кумы».

«Так вот куда меня забросила судьба! К Кумам! На берег Италии!»

И вот он снова бредет, держась ближе к морю, где камни, казалось, были менее острыми. Солнце пригревало сильнее, и Ганнон уже не чувствовал холода. Но голод! Тошнота подступала к горлу. Кружилась голова. Присев на корточки, Ганнон подобрал моллюска и жадно проглотил. Но ощущение слабости не покидало его. Ганнон прилег на песок и прикрыл глаза ладонью от солнца.

Затем он встал, задумчиво глядя на море. Казалось, оно что-то ему шептало, властно и нежно. Снова с необъяснимой силой оно звало его к себе.

«Море! – думал Ганнон. – Сколько ты дало мне радости! Каким могучим трепетом и страстным восторгом ты наполняло мое сердце! Какие красоты ты открыло моему взору! Но сколько горя ты мне принесло! Может быть, и правы те, что говорят, будто ты ревниво? Ты поглотило всех моих друзей, всех, кого я любил».

Взгляд Ганнона блуждал, но вдруг остановился на одной точке. На горизонте показались корабли.

– Один, два, три… – считал он вполголоса. – Десять кораблей!

Это были одномачтовые триеры[96]. Из воды, как хищные клювы, выдавались тараны. На носу первой триеры белела статуя. Да, это греческие суда. Они направляются к берегу. Наверное, хотят высадиться. Нет, триеры повернули и пошли вдоль берега. Зачем же они это сделали?

Но вот из-за мыса, на который указал Ганнону пастух, показалась другая эскадра. Длинные суда с узкой и заостренной кормой. Треугольные паруса. «Что же это?» – подумал Ганнон. Эскадру замыкал большой корабль, очень вытянутый, с высоким носом и изогнутой, как гусиная шея, кормой. Квадратные паруса! Ганнон вздрогнул. Этот корабль он узнал бы из тысячи. Ведь это «Сын бури»! Правда, его борта выкрашены в голубой, излюбленный пиратами цвет и на носу укреплен шест с каким-то полотнищем, но все равно это он, его корабль! Значит, этруску удалось привести «Сына бури» к себе в Этрурию. Может быть, и сейчас этот вероломный пират ведет его корабль и на борту «Сына бури» Синта и Гискон? Или он успел уже выдать их Магарбалу? Продать в рабство! Сердце Ганнона захлестнула острая боль.

«А другие корабли? Тоже этрусские? Целых двадцать кораблей. Плохо же придется грекам!»

Но вот по сигналу с «Сына бури» этруски повернули свои корабли к берегу. Да, они хотят перехватить греческие суда! А на них – он это ясно видит – матросы убирают паруса, снимают мачты. Значит, они хотят принять бой. Но «Сын бури» идет с гордо развевающимися парусами. Огромный, с высокими бортами, он кажется среди других кораблей целой крепостью.

Этруски уже почти настигли греков. Но что это? На горизонте новая флотилия. Корабли выстроены в две линии. Их не меньше сорока. Да, это греческие суда.

И только тут Ганнон разгадал план греческого наварха[97] – прижать этрусков к берегу, бросить их на прибрежные камни. Десять греческих триер были только приманкой. Этруски бросились за нею, как лев за ягненком, а в это время вышли охотники.

С интересом ждал Ганнон, что предпримут этруски. Им ничего не оставалось делать, как выброситься на берег. Но нет! «Сын бури», развернувшись, двинулся на греческую триеру. Он ловко лавирует, меняя каждый раз направление, и за ним, как волчья стая за вожаком, следуют другие этрусские корабли.

Маневр «Сына бури» застиг, видимо, греков врасплох. Они еще не успели убрать паруса, и это было уже поздно делать. Фланги греческих кораблей выдвинулись вперед, и теперь они шли двумя полукружиями. На их палубах моряки размахивали мечами, топорами, крючьями, устрашающе кричали. Но этруски не думали отступать.