За столбами Мелькарта

Но вот холмы озарились факелами. Послышались пение и радостные крики.

И тогда Ганнон понял все. Люди возвращались из гавани. Там они приветствовали греческих моряков, вернувшихся с победой над этрусками. Сейчас они еще будут пить вино, петь, а потом свалятся в изнеможении. Тогда он выйдет из своего убежища и проникнет в гавань. Если там окажется купеческий карфагенский корабль – он спасен.

Снова в Карфагене

Весть о возвращении Ганнона облетела Карфаген. В первый же день на улице Сисситов собралась толпа. Родственники и друзья колонистов хотели знать об их судьбе. Людям просто хотелось увидеть человека, который, как говорили, побывал в Полях Мертвых и вернулся живым и невредимым.

Старый землепашец, недавно похоронивший своего единственного сына, хотел во что бы то ни стало увидеть Ганнона, чтобы узнать, как его сыну живется в царстве теней.

Больше всего слухов ходило о сокровищах, которые будто бы привез Ганнон. Одни говорили, что корабли с сокровищами остановились у маяка, некоторые утверждали, что у Ганнона нет никаких кораблей, что сокровищ он не привез, но зато научился в Полях Мертвых превращать камни в серебро. Многие уже запаслись камнями потяжелее.

Десятки людей уже в первый день побывали в его доме, и Ганнон рассказал им всю правду. Но, когда эти люди выходили и пытались растолковать собравшимся, чтобы те расходились по домам, им никто не верил: выходящих подозревали, что они хотят лишить других их доли серебра.

На второй день Ганнон закрыл двери своего дома на все засовы. Надо было писать отчет о плавании в Совет Тридцати.

Ганнон протянул руки к жаровне, прикрытой медной решеткой. Приятное тепло медленно растекалось по его телу, и меньше ощущалась тупая боль в голове.

Положив на колени дощечку, Ганнон расстелил на ней свиток папируса и взял двумя пальцами палочку из камыша. «Как начать? – размышлял Ганнон. – Нет, отчет Гимилькона нельзя взять за образец. Он столь же туманен, как открытые им северные острова. Надо быть скупым в словах и трезвым в мыслях».

Написав первую фразу, Ганнон прочел ее вслух:

– «Отчалив и выехав за Столбы, мы плыли два дня и потом основали первый город, при котором была большая равнина…»[99]

И тогда он вспомнил все: вопль женщины, у которой отняли ребенка, пламя костра, разгоняющего тьму, взволнованный шепот Гискона, рассказывающего о своем ночном видении.

Рука Ганнона снова заскользила по папирусу. Камышовая палочка чертила одну букву за другой, слово за словом:

«Затем, направившись к западу, прибыли к Солоенту, ливийскому мысу, покрытому густым лесом. Здесь основали храм богу моря и снова двинулись на восток… Мы прибыли к большой реке Ликсу, текущей из Ливии».

Вот он, песчаный берег, заполненный моряками. В ушах его еще звучит песня, которую пела его Синта:

И плакал он горько о Лине, о сыне,
И слезы владыки землю прожгли.

Вытерев рукой глаза, он снова писал, и в памяти его вставали гигантские валы, обрушивающиеся на берег Ливии: высокие травы, колышущиеся под ветром; поющие пески, засыпавшие тело Малха; зовущий взор Тинис и огненные потоки, выливающиеся в море; девственный лес и ни с чем не сравнимые крики лесных людей; свист ветра, несущего корабль на скалы.

Как найти слова, которые смогли бы передать чувства людей, впервые увидевших неведомые земли и острова, их восторг, их радость, их страх? А впрочем, зачем все это знать раби, для которых он пишет свой отчет? Их, наверное, интересует, много ли в этих местах золота и во сколько обойдется снаряжение новой экспедиции за Столбы.

Взглянув на песочные часы, Ганнон понял, что ему пора уже идти. Его ожидает Совет. Ганнон свернул в трубку лист папируса и заткнул его за край плаща. Потом взял что-то завернутое в полотно и быстро покинул дом.

Карфаген нисколько не изменился за время отсутствия Ганнона: та же толпа, в которой редко увидишь хорошо одетого человека. Больше всего людей в изорванной одежде, бледных, истощенных.

«И этот город считают самым богатым на берегах Внутреннего моря!» – с горечью подумал Ганнон.

Улица Сисситов вывела Ганнона на площадь, вымощенную квадратными плитами. Это была площадь Собраний. Когда-то ее переполняли люди, с восторгом выкрикивавшие его имя. А теперь она пуста!

У Дома Совета появился новый памятник. Фигура из серого мрамора. Высокий лоб, широко расставленные глаза, что-то удивительно знакомое в лице!

Ганнон вздрогнул. Ведь это его отец! Гамилькар предстал перед Ганноном таким, каким он видел его в последний раз, под Гимерой, мужественным, сильным.

Что бы сказал его отец сейчас?

Дом Совета показался Ганнону особенно величественным в холодной роскоши своих колонн, в массивности своих стен. Каким далеким представилось то время, когда он входил сюда окрыленный надеждой!