За столетие до Ермака

Но русский посол ничего обидного не требовал. В облике посла не было высокомерия победителя – только спокойная уверенность. Высокий, светловолосый, с серыми холодными глазами, в длинном кафтане с серебряными пуговицами и высокой суконной шапке, посол разговаривал с Екмычеем как ровня, негромко и дружелюбно. Стоявший возле него толстый толмач – судя по выговору, вогулич – казался куда как грознее: бросал на старейшин презрительные взгляды, сжимал пальцами рукоятку сабли, гордо выпячивал обтянутую железным панцирем грудь. Спокойные слова русского посла в его передаче приобретали раздражающую крикливость, злобную насмешливость, какой-то скрытый угрожающий смысл. Но Екмычей не обращал внимания на недоброжелательность толмача. Он вслушивался в спокойную речь посла, а выкрики толмача отсекались его сознанием как нечто ненужное, не соответствующее сути происходящего. Оставался смысл сказанных слов и общее ощущение миролюбия, исходившего от русского посла.

Екмычей уже знал, что у воеводы-посла четыре имени, как приличествует иметь каждому знатному человеку закаменной страны, но запомнил только последнее имя, похожее на татарское и потому более привычное для слуха, – Салтык.

Салтык… Он определенно нравился старому князю, хотя в облике русского воеводы было много непривычного. Он был белоголовый и белобородый, как старец, но тем не менее явно переживал возраст цветущей зрелости. Глаза у Салтыка были светлые, почти прозрачные. Обские люди считали, что такие глаза бывают у водяных духов и большой белой рыбы, матери остальных рыб, а Салтык был земным человеком. Было в Салтыке что-то значительное, возвышавшее его над остальными русскими, хотя одет он был в простой кафтан, а сопровождавшие его воины щеголяли сверкающими панцирями и высокими шлемами с пучками разноцветных перьев.

Князь Екмычей привык думать, что сильнейший обязательно должен быть высокомерным и презрительным, унижать достоинство слабого, ибо унижение – признание власти над собой. Так вели себя татарские мурзы, которые заставляли уважаемых старейшин часами стоять на коленях перед порогом и целовать голенища сапог в знак покорности. Русский посол был совсем иным. Признание его превосходства не казалось унижающим и обидным.

Может быть, именно поэтому, а не только из-за осознания неизбежности происходящего, князь Екмычей легко соглашался со всем, что говорил посол. Да, обские люди признают великого князя русских своим верховным правителем… Да, они поклянутся на медвежьей лапе, чтобы клятва была крепкой… Да, князья и старейшины обского народа будут просить великого князя русских о покровительстве и защите от тюменского хана… Да, они дадут ясак сейчас и будут посылать ежегодно… Да, князь Екмычей пошлет гонцов вниз по реке, чтобы старейшины других юртов не воевали с русскими, но давали ясак и изъявляли покорность… Да, Екмычей доволен подарками, потому что о такой железной рубахе мечтает каждый юрт, а саблю, которую подарил славный русский богатырь, он никогда не обнажит против людей его племени…

Салтык улыбался, довольный.

Уверившись в благорасположении русского посла, Екмычей наконец заговорил о том, о чем неотступно думал, легко соглашаясь на ясак и признание власти великого князя русских:

– Пусть плененные князья и урты порадуются вместе с нами и, возвратившись в свои юрты, расскажут о милосердии русских воевод…

Но Салтык отклонил просьбу, высказанную столь тонко и ненавязчиво, что даже хитроумный визирь тюменского хана Ибака позавидовал бы красноречию старого Екмычея. Русский посол строго сдвинул брови к переносице, его серые глаза стали жесткими, колючими.

– Большой князь Молдан и твои сыновья пожелали самолично предстать перед светлыми очами великого государя Ивана Васильевича, а урты будут сопровождать их в пути. Когда мы покинем вашу землю, пусть соберутся князья вогуличей, Конды, Коды и Югры и, согласившись между собой, пришлют посольство в стольный град Москву – бить челом великому государю во всем быть по его воле и условиться о ежегодном ясаке. И чтоб впредь посылали тот ясак не по принуждению, но токмо служа верно великому государю Ивану Васильевичу. Это последнее мое слово!

Оробевший Екмычей склонил голову, соглашаясь. Он ничем не выдал своего разочарования, хотя судьба сыновей была единственным, что действительно тревожило его, – со всем остальным он был заранее согласен. А может, и согласен он был лишь потому, что надеялся: выкупом за это согласие будет возвращение Игичея и Лop-уза?