За столетие до Ермака

А Салтык принимал вологодского воеводу по-домашнему, в исподней полотняной рубахе, в полотняных же узких портах, босые ступни погрузил в густую медвежью шерсть, саблю воеводскую отложил в сторонку. Приветливо поздоровался, но Осип легкого разговора не принял, сидел хмурый, видно, не ждал для себя ничего хорошего из этой беседы.

«Конечно, обвиноватить воеводу Осипа легче легкого, – размышлял Салтык. – Не далее как вчера похоронили еще троих вологжан. А на других ушкуях померших нет. Но Осипа ли вина? Будто тяжестью какой пригнут воевода, жалкий какой-то… Надобно ли добивать?»

И Салтык начал издалека:

– Духовные отцы на твоих ушкуях бывали?

– Как же! Чуть не каждый день молебны о здравии воинства христианского служат! – понимающе усмехнулся Осип.

Салтык нахмурился, резко поднялся, зашагал по каморке. Глянет на вологодского воеводу – и отвернется, глянет – и отвернется. И раньше Осип ростом не отличался, но не казался маленьким: дороден был, багроволиц, плечи широкие, руки длинные, мосластые – крепкий мужик. А ныне усох будто, щеки ввалились, а в глазах – тоска.

И сдержал Салтык готовые вырваться резкие слова, вернулся к своему креслу. Поерзал, устраиваясь поудобнее.

Осип терпеливо ждал, что скажет большой воевода.

– Помирают вологжане-то, – негромко начал Салтык. – Может, нужду в чем испытывают? Припасами оскудели? Лиственную смолу не жуют, как я велел? Перетрудились на веслах горше прочих? Говори, воевода, жалуйся!

Осип только руками развел:

– На что жаловаться, Иван Иванович? На немилость Божью, что ли? Больше жаловаться не на что! – И, загибая пальцы, принялся перечислять: – Князцы припасы привозят в изобилии, как обещано было. И свежая дичина на ушкуях есть, и дикий лук, и коренья разные. А вот помирают людишки…

– Так в чем причина?

Осип задумался, проговорил нерешительно, будто сомневаясь в истинности сказанного:

– Заскучали люди…

– Как это «заскучали»?

– Ну, невеселыми стали будто. Вот, к примеру, десятник Кузьма пожаловался вчера: «День прошел – а будто дня и не было, одна вода да небо. И завтра пустой день, и после. Тягостно». А чем тягостно – не объяснил. Сыт ведь, одет тепло, с веслами сам не мается, приглядывает только, чтобы гребцы не ленились. Не понял я его, Иван Иванович. А ныне гляжу – лежит Кузьма под шубой, тоже занедужил. С чего бы?

– Ты бы песни велел петь, чтобы не скучали.

– Какие тут песни? – вздохнул Осип. – Не до веселья…

Пустой точно бы получился разговор, но что-то зацепило в нем Ивана Салтыка, заставило призадуматься. Не выходили из головы Осиповы слова: «Заскучали люди…» И тягостей вроде бы меньше стало у ратников, по мирной реке плывут, а радости нет. Как там еще говорил десятник? «И завтра день пустой, и после…»

Где-то близко была разгадка. Салтык это чувствовал. Вспомнилось, как сразу всколыхнула войско ночная схватка с уртами князя Екмычея. Оживились люди, будто стряхнули сонную одурь. Но – ненадолго. Снова потянулось томительное однообразие судового пути. Плыли мимо неразличимые, смазанные дождевой пеленой берега. Привычно-буднично выбегали навстречу обласы покорных князей, остяки перебрасывали на ушкуи ясак.

Серая вода, серые дали, усыпляющее поскрипывание уключин – бесконечное повторение обыденного, сиротливая затерянность в необъятности воды, неба и леса…

Проникновение в сущность явлений всегда неожиданно, как озарение. Понял вдруг Салтык, что никто не виноват в беде, постигшей войско: ни Осип Ошеметков, ни другие воеводы, ни князь Курбский, ни он сам. Просто наступил непредсказуемый час, когда люди утратили цель. Путевое шествие по бесконечной сибирской реке не было уже целеустремленным движением вперед, но не стало еще и возвращением. Ушкуи плыли в неизвестность, дни утратили ободряющую наполненность. А для бодрости духа войску необходимо постоянное напряжение сил, ожидание победы или свершения большого дела, которые единственно могут заставить позабыть о походных лишениях и угнетающей обыденности пути. Разогнать сонную одурь! Заставить ратников напрячься до предела, до запредельности!

Так думал Салтык, сам еще не догадываясь, что в мыслях этих поднимается к высшей мудрости полководца…

Случай всколыхнуть войско скоро представился, хотя сам по себе он мог пройти незамеченным. На вечерней трапезе повздорили между собой москвич Федька Брех и княжеский дворянин Григорий Желоб. Сказал тот Федьке что-то обидное, а Федька, недолго думая, плеснул ему в лицо пиво из кубка. Григорий выдернул саблю из ножен, но взмахнуть не успел: шарахнул Федька его в лоб тяжелым глиняным кувшином. Зашатался дворянин, размазывая по лицу кровь и пивную пену, рухнул под стол, а когда опамятовался, побежал к князю Федору Семеновичу Курбскому жаловаться.

Князь Курбский, обычно стоявший за своих людей крепко, случай этот близко к сердцу не принял, упрекнул только Салтыка, что его-де люди совсем избаловались, чуть что – в драку.

– Застоялись, жеребцы! Ты этого своего Федьку за весла посади, чтоб руки натрудил, если чешутся. А Григорию пусть подарит что-нибудь за бесчестие, и дело с концом!