За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Между ее зубов застряли ошметки крабьего мяса. Эти зубы сверкают, как битое стекло, только не те мутные матовые кругляши, что волны выносят на берег. Они блестят, как акульи клыки, и Каритоки, собравшийся было проверить, не кровоточит ли укушенное место, разом спохватывается. Вместо этого он чуть подается вперед, зарывает пострадавшую ногу поглубже в песок, и замирает на месте. Вокруг в воде плавают куски краба. Для пании они слишком мелки, но Каритоки знает: в других обстоятельствах на них тут же слетелись бы чайки. Но чайки, подобно крабам, узнают панию с первого взгляда и вовсе не желают целиком – с клювом и перьями, не говоря уж о солоноватой плоти с привкусом яйца – попасть в ее разинутый рот. Каритоки знает: она способна и на такое – схватить метнувшуюся к добыче птицу и сожрать ее, не оставив даже костей, с той же легкостью, с какой только что сожрала краба.

Пания скалит в улыбке острые зубы.

– Гораздо лучше апельсина, – говорит она.

Каритоки приносит на берег новое масло – светлую жидкость, выжатую из олив. Под ним кожа пании мерцает зеленоватыми отблесками. Оно стекает по ее телу вязкими, неторопливыми волнами, тягучими струйками течет по плечам и спине, ярко сверкает на солнце. Пания набирает масло в сложенные чашей ладони, втягивает носом запах листвы и плодов с теплой древесной ноткой, и в свою очередь, поливает маслом Каритоки, размазывает зеленоватую жидкость по его спине, втирает в кожу, а когти держит подальше.

Чтобы избавиться от масла и снова вернуть ей запах рыбы, требуется немало мокрого песка. Пока она занята этим, Каритоки рубит мидий на кусочки, макает в яйцо, обваливает в муке, обкладывает луком и жарит в масле. Пания ерзает на песке, придвигается ближе, завороженная скворчанием и брызгами, но вот Каритоки переворачивает мидий на сковороде, и горячее масло брызжет на нее. Всего-то несколько брызг – однако она с шипением отступает к морю, не позволив ему остудить ожоги маслом. Обернувшись, чтобы отправить на сковороду вторую порцию, Каритоки видит, что миска с нарубленными мидиями исчезла, а до пании не достать. Облизывая пальцы, она скатывает сырую смесь в шарики, один за другим глотает их целиком и толкает пустую миску по воде к берегу. Каритоки скользкими от масла руками ест поджаренное – с лимоном и перцем.

Большую часть времени они проводят в лужах, оставшихся после отлива. Пания может выйти на сушу, если захочет, но она слишком любит соленую воду, чтобы расстаться с ней, а Каритоки может высидеть в морской воде только до тех пор, пока кожа не начинает стягиваться и морщиться. Поэтому он чаще всего сидит на камне и болтает ногами в воде, сравнивая свое розовое тело с блестящим, покрытым мелкой чешуей, широкогрудым (ясное дело, легкие паний куда больше человеческих) мускулистым телом обитательницы вод.

– Ты могла бы прогуляться хоть немного, – говорит Каритоки. – Совсем недалеко. Мы даже берега из виду не потеряем.

Что Каритоки делает на берегу, когда не занят сбором мидий – это он старается держать при себе, но, хоть их и заслоняют камни, прогулки по берегу никому не заказаны. Слухи уже идут, люди косятся на него с подозрением. Братья в его дружбу не верят.

– И о многом ли с ней можно поговорить? – спрашивают они, не желая понять, что ему интересны вовсе не разговоры.

«Если бы только они увидели панию вблизи», – думает Каритоки. Одно дело – смотреть издали, глазеть на роскошную нежную плоть стаи, смиряя мальчишеские вожделения, но чувствовать скользкие от жира изгибы тела ладонями, ощущать его крепкий рыбный дух – о, это совсем иное! Но братья просто не верят его рассказам, не верят, будто пания в самом деле подпускает его так близко. Возьми он ее за руку да приведи к ним – и они запели бы совсем по-другому, но пока что смотрят на его корзину для пикников и сотейник с изрядной долей скепсиса.

– Зачем все это? – спрашивают они. – Если бы ты и рискнул, решился подойти ближе, пании все равно едят только сырое.

– Мне бы только суметь уговорить ее попробовать, – отвечает Каритоки.

Уж он-то знает, как вкусны могут быть мидии! Он неразрывно связан с ними и по необходимости, и по собственной воле: сбор мидий – его фамильное ремесло, ни о какой иной карьере он никогда и не помышлял. Он знает дюжины – да что там дюжины, сотни! – рецептов, знает, чем привлечь любителей сладкого, а чем – тех, кто предпочитает кислое, и тех, кто любит мидий, томленных в вине, и тех, кто предпочитает их вымоченными в пиве.

– Возможно, попробовав, она решит, что приготовленное на огне тоже не так уж плохо, – говорит он.

– Ты уговариваешь ее последовать за тобой в твой дом, – говорит старший из братьев. – И бросить стаи морского зверя, оставить их без присмотра. Ну что ж, удачи! Пожалуй, жареными мидиями тут не обойдешься. Тут нужна приманка получше.