За темными лесами. Старые сказки на новый лад

Жир блестит на едва различимой чешуе. Каритоки видел такое и раньше, с катера, что ходит вдоль берега: пании сидят на камнях, загорают на солнышке и натираются жиром, пока тела не заблестят, не засияют на фоне волн. А он и прочие юноши смотрели на это с палубы, восхищенные масляным блеском, сверканьем бедер и грудей. За всем этим восхищением крылось страстное желание поплавать с ними, будто тюлени, коснуться их плавников, увидеть вблизи их острые зубы, почуять их крепкий рыбный дух, ощутить их опасность и нечеловеческую целеустремленность. Но Каритоки не тюлень, и для него такое плавание – немалый риск. Да, пании – хранительницы, но не для него; они существуют затем, чтоб окружать нежной заботой дельфинов, китов, тюленей и прочих морских зверей, и угроз подопечным не потерпят. Каритоки для них не опасен, он никому не желает зла, но у него ни разу в жизни не было шанса доказать это. И вот пания мажется жиром на его глазах, да так близко! Просто руки чешутся дотронуться до нее: хочется дать понять, что он – друг, что ему можно довериться.

И пания позволяет ему помочь – в обмен на мидий, выкопанных им из песка. Каритоки смазывает жиром дрожащие руки, ладони становятся скользкими, блестящими. Жир густой, пахучий. Теперь от него будет разить рыбой не один день. Теплые ладони скользят по ключицам пании, по острым выступам лопаток.

– Ты всегда этим мажешься? – спрашивает он.

– Чем же мне еще мазаться? – отвечает она. – Что еще в мире может так чудесно пахнуть?

И Каритоки, живущий сбором мидий, с наслаждением вдыхающий их ароматный, с винными нотками, пар над кастрюлями, но предпочитающий, чтобы так пахла еда в его тарелке, а вовсе не его девушка, умолкает, а после недолгого молчания говорит:

– Я могу принести тебе кое-что, пахнущее получше.

Он приносит на берег апельсиновое масло – ароматное, с лучших плантаций Нортленда. Стоит втереть его в ноги, в перепончатые ступни пании, от нее начинает пахнуть апельсиновыми рощами и винокурнями. Он лижет ее кожу, чувствует чешуйки под языком. Но терпение пании на исходе – масло водянисто и едко, и если оставить его надолго, вызывает зуд. Пока она смывает масло соленой водой, он ищет мидий в прибрежном песке. Находит всего нескольких, этого едва хватит, однако они делят добычу пополам.

Пания ест свою долю сырой, но Каритоки предпочитает тушить мидий на сковороде, над костром из плавника, с апельсинами и фенхелем, пока не сделаются пухлыми и сладкими. Предлагает и ей, и ее зубы сверкают в ответ, точно острия копий, но пищи, приготовленной на огне, она не ест. Вместо этого она вплетает стебелек фенхеля в волосы, а апельсином, как кистенем, разбивает панцири мелких крабов в лужицах, чтобы высосать мякоть.

Он провожает ее обратно в море, изо всех сил делая вид, будто наслаждается этим. Видя, что он не снял сандалий, пания смеется, фыркает сквозь пальцы, смотрит на него с дружеской насмешкой, и тогда Каритоки сбрасывает сандалии и старается шагать, словно ему плевать, что может подвернуться под ноги.

– Ведь из-за этих штук ты не почувствуешь дна, – говорит она.

Песчаное дно чавкает под ногами. Пания слегка притопывает на каждом шагу, чтобы ступни поглубже ушли в песок, чтобы как следует насладиться всей роскошью ощущений.

– Меня волнует вовсе не песок, – боязливо говорит Каритоки.

Да, Каритоки добывает мидий, однако ему доводилось бывать на ярусоловах, доводилось видеть, что крупные крабы-плавунцы могут сделать с приманкой, как легко перерубают клешней лесу с попавшейся на крючок рыбой. И самого его, играющего в воде, нередко щипали и кусали до крови, ведь крабов на дне – что камней в булыжной мостовой.

– Считай, что тебе повезло, – отвечает пания, шагая вперед.

Вода достигает пояса. Теперь уже можно плыть, и пания так и делает. Ее пухлое, жирно блестящее тело скользит рядом, изгибается волнами; каждое бедро – толщиной с его талию. И даже шагая рядом с Каритоки, она ничуть не тревожится: почуяв панию, крабы разбегаются из-под ее перепончатых ног с плавниками вдоль икр, спешат убраться прочь от проворных когтистых рук и острых зубов.

Краб щиплет Каритоки за ногу, и он ругается – коротко, совсем негромко. Не успевает он и глазом моргнуть, как пания ныряет, хватает и его ногу и краба, и если он, потеряв равновесие, не падает, то только потому, что краб разжимает клешню, как только пания раскусывает его панцирь. Хруст слышен даже из-под воды. Пания выныривает, выплевывая обломки панциря. Вода льется с нее ручьями.

– Зубы лучше апельсина, – говорит она.