За Тридевять Земель

С превеликим любопытством внимали слушатели повествованию Ермея Ветки, искренне дивясь столь богатой на яркие события биографии новгородца. Никого не оставил равнодушным и следующий его рассказ, о трагической истории здешней крепости.

Случилось это более трех десятилетий назад. Страшную участь уготовила судьба мирно обитавшим здесь русским поселенцам. В злосчастную весеннюю пору того года два дурных знамения примечено было: сперва в Кенайском заливе поймали туземцы двух белых лисиц; затем, уже в Ледяном проливе, видел Ветка, как медленно катился по воздуху метеор, подобный раскаленному ядру; потом быстро пал, скрывшись за горизонтом. Знамения те скоро сказались. Спустя некоторое время пришли к Ветке местные тойоны и стали упрекать его, что-де компанейские промышленные не только лишают их пушных зверей, но и грабят вещи, положенные в могилы умерших туземцев, и затем объявили, что прерывают с ним и его спутниками дружественные сношения. Ермей как мог старался доказать индейцам всю нелепость их обвинения, но они ничего не хотели слушать и мало-помалу начали заводить с промышленными ссоры под самыми ничтожными предлогами. Много позже узнал новгородец о том, что нежданный конфликт сей вырос при подстрекательстве бостонцев, желавших чужими руками истребить русских с алеутами.

Когда пламя поднялось над крепостью, Ветка вместе с Трофимом Лопотовым и Панкратом Мякотой, такими же, как и он сам, промышленными, рыбачил в море. Не успели рыбаки высадиться на берег, как были схвачены индейцами. Над пленными россиянами зверски издевались: заставляли ходить босиком по раскаленным углям, жгли бороды, с мясом вырывали ногти на руках. Обо всем этом донес главному правителю работный человек Абросим Плотников, сбежавший в лес через скотный двор и в течение восьми суток скрывавшийся в дупле громадного дерева, лишь изредка выходя ночью пособирать ягод. Главный правитель Русской Америки выкупил Ветку и Лопотова через известного бостонского морехода и промышленника Барбера. Мякота же к тому времени умер.

Лишь через год, к зиме, близ горестного пепелища была заложена новая крепость. И скоро над бастионами ее вновь затрепетал российский флаг.

С той поры не раз еще являлись Ермею Ветке страшные видения. Чудилось, будто сызнова взмывается пламя над бастионами крепостцы... Ярким светом слепит глаза. Прожорливый огонь лижет обугленные бревна. Несчастные, повязанные пленники ожидают своей неотвратимой участи, а вокруг костра, неспешно покуривая калюметы, сидят с каменными лицами молчаливые индейские тойоны. Камлает шаман...

Впрочем, ошибочно было бы полагать, будто одни лишь печальные сказы довелось в тот вечер слушать нашим героям. Желто-зеленые, как у кота, глаза Ветки с затаенной хитринкой выдавали запрятанную пропасть лукавства. Немало презабавнейших историй, приключившихся с ним на океане и в Калифорнии, благовестил Ермей своим слушателям, оглаживая по обыкновению меховые бока своих торбас. Из рассказанных Веткой историй Римме в особенности запомнилась одна; послушник всякий раз не мог сдержать улыбки, вспоминая, как Ермей изображал из себя корову.

– ...Так вот, значит, говорю я ей по-русски – не разумеет, по-аглицки – тож нет, а по-ихнему, по-гишпански, значит, я ни в зуб ногой. А молочка страсть как охотно испробовать. Сама из себя красивая, статная, черные волосья и все прочее, ну все при ей – я про сеньорину ихнюю говорю, корова-то та пегая была. Начал, значит, я ей знаки разные делать, а она, леший ее дери, смеется, да и токмо. Могет быть, понимает, а токмо весело, значит, ей со мной беседу вести. Ну что ты тут поделаешь. Чужа душа что темный лес. А молочка попить пуще прежнего от этих бесед хочется. Ну, думаю, не на таковского напала: я в семи печах хлеб испекал и сорочьи яйца едал, а коли надо, и из петуха уху сварю. Стал я тогда на четвереньки и... (Ветка выставил два пальца над головой в виде рогов, да что есть мочи заревел по-коровьему). Ну она тогда еще пуще в смех... А молочко ничего – доброе, не хуже супротив нашего российского, значит, будет... Аной-Тересой сеньорину ту звали; я ее еще, могет, раза два видел в пресидии Сан-Франциско, когда исправлял поручение Ивана Александровича, значит, Кускова...

Услыхав последние слова Ветки, Лешек Мавр насторожился. Не та ли это Ана-Тереса, к которой вез он поклон от Дмитрия Завалишина? «Надо бы потом порасспросить,– подумал он.– Фэстина лентэ» (Спеши медленно).

Под воскресенье, по заведенному обычаю, в небольшой крепостной часовенке совершалась вечерняя служба. На этот раз все было необычайно торжественно – впервые здесь настоящий монах совершал настоящую литургию, тогда как ранее дело все ограничивалось чтением некоторых псалмов и молитв из часовника. По-праздничному горели воткнутые в пристойных местах смолистые лучины. Римма прислуживал Епимаху. Помимо промышленных, за здравие царя православного молилось с дюжины полторы крещеных туземцев из соседнего селения, после чего все они были угощаемы чаем с патокою и сухарями.