За волной - край света

Шелихов метался по комнате. Кипело в нем, но он сдержал себя, остановился, сел напротив Ивана Ларионовича. И тихо, но глубоким голосом, что шел от души, сказал:

— Иван Ларионович, вспомни — людей-то сколько за собой ведем. И они нам верят. А там, на новых землях, не сладко. Ох как не сладко!

И, положив тяжелые руки на стол, в упор взглянул на Ивана Ларионовича.

— Ну, перед миром-то как быть? — спросил.— А? Что скажешь? Перед миром?

Голиков, все еще упираясь лбом в ладонь поставленной локтем на стол руки, молчал. Шелихов осторожно тронул его за плечо.

— Иван Ларионович,— позвал,— Иван Ларионович, а дела-то нашего тебе не жаль? Не семечками торгуем, но державы границы раздвигаем. В Охотске на мачты ты лазил. Ветерок-то, ветерок соленый в лицо. Забыл?

Голиков, отодрав наконец лоб от ладони, болезненно покрутил шеей.

— Хм, хм,— крякнул.— Не береди душу,— сказал,— Гриша. Не береди.— Голос у него обмяк.

— То-то,— просияв круглыми глазами, обрадовался Григорий Иванович.— А ты: «Мне что оставляешь за труды? Я приказчикам больше плачу». Наше дело неоплатно. На новых землях пирогами не кормят. Это я понял. Ума достало. Но коли загорелся в тебе огонек к далям, скажу прямо: благодари бога и взамен ничего не проси. А коли нет огонька — отойди в сторону, сердце не труди.

Голиков взглянул на него и вздохнул:

— Да уж,— сказал,— да, горяч ты, ох горяч.

* * *

То, что на новых землях пирогами не кормили, Григорий Иванович верно сказал.

На Унолашку, где на камнях Кошигинской бухты на куски развалило галиот «Три Святителя», пришла зима. Снег одел остров плотным белым покрывалом, заиграли бешеные северные пурги. Подбирались, подбирались исподволь холода, да и ударили во всю силу. Море налилось чернотой, исчезли в одночасье чайки, и злые волны с ревом и грохотом обрушились на берег. Били во всю мощь, словно разгневавшись на людей, что пришли сюда, в их единовластные владения, где от веку гуляли они вольно, не опутанные сетями и не попираемые днищами судов. Это в теплую пору море нежится на гальке. В холода морская соль — едка, волна — бешена, ветер — враг. Свалит, втолчет в заледенелые каменные россыпи, да еще и прикроет метельной заметью. Кричи, кричи: «Ау, ау! Замерзаю!» Ан ответа не будет, только ветер просвистит пронзительно: давай-де, мол, закапывайся в ледяной песочек поглубже, согревайся. Да бывало, и закапывались. Здесь все бывало. Мореход славный Витус Беринг, много плававший по восточным морям, вот так вот зарывался в ледяное крошево, хоронясь от мороза и ветра, а ему, еще живому, песцы ботфорты обгрызали. И лечь бы костьми команде галиота «Три Святителя», но капитан Дмитрий Иванович Бочаров ватагу Потапа Зайкова, зимовавшую на острову, нашел. Счастье команде погибшего галиота выпало, но вернее — свирепая воля Дмитрия Ивановича спасла людей, выброшенных жестоким штормом на затерянный в океане остров. Что стоило добраться капитану до ватаги Зайкова, говорило уже одно — дошагал он до потаповского зимовья, в клочья разбив обувь о камни, лед и пятная ослепительный снежок кровавыми следами. Экие алые маки на белом поле. Были бы лыжи, оно ничего, идти можно, а так: как шаг, ногу капитан, словно в ножи, ставил в ледяной, устоявшийся снежный наст.

Когда разглядел Бочаров завивавшийся к небу дымок потаповского зимовья в распадке — не поверил, а какой ломаный был мужик. Хотел крикнуть, да крик в горле застрял. Последнюю версту на корачках полз. В глазах — черная муть. Очнулся у очага. Увидел: огонь пляшет. Уразумел: дошел. Прохрипел склонившемуся к нему Зайкову:

— Людей, Потап, спасать надо... У Кошигинской бухты ори. У Кошигинской...— И откинулся по-неживому. Через неделю у Бочарова кожа с ног, как чулок, снялась. Одним лоскутом.

Потап Зайков команду из Кошигинской бухты вывел всю. Ни один человек не погиб. Потаповское зимовье было давнее, обжитое, и плохо-ли, хорошо, но трех- святительцев растолкали по землянкам. В тепло. А когда людей устроили, пришло время и о другом подумать.