За волной - край света

— Он взял глухаря,— сказал воин,— и ушел. Вот и все. Я думаю о другом, русский хасхак. Совсем о другом... Здесь где-то близко стойбище. За глухарем далеко не ходят.

Они прошли по следу охотника еще немного и увидели вторые силки. В них билась тяжелая птица.

— Я думал, нас выслеживает кто-то,— сказал воин,— но это не так. Можно возвращаться.

Они повернули лыжи и не мешкая заскользили к побережью. С крутого откоса, чуть пригнувшись и ловко пружиня ногами, воин скатился вихрем, и Тимофей невольно позавидовал, как коняг стоит на лыжах.

Лагерь встретил лаем собак, людскими голосами. Котлы уже были подвешены над огнем, и люди оживленно теснились вкруг костров. Тимофей решил: снявшись со стоянки, надо идти в калошское стойбище.

От костра качнулся один из ватажников. Сказал весело, блестя глазами:

— Куда пропал-то? Мы напужались было за тебя.

— Стойбище индейское недалече,— озабоченно ответил Портянка,— ходили посмотреть. Сейчас и собираться будем. Поглядим, что там у них за бумаги.

— Погодь,— все с той же улыбкой возразил ватажник,— пожуем вначале.

— То дело,— согласился Тимофей и шагнул к котлу. Достал ложку. Черпнул горячего варева. И хотя от котла духовито наносило сытным запахом, пока нес ложку до рта, не без тревоги подумал: «Как там еще получится? Калоши люди боевые».

* * *

Шелихов вошел к Ивану Ларионовичу с сияющими глазами. Голиков таким, пожалуй, не видел его никогда и, с изумлением взглянув, спросил:

— Ты что это, аль праздник какой?

— Праздник,— ответил Григорий Иванович, продолжая улыбаться,— как есть праздник, Иван Ларионович!—И с размаху шлепнул перед Голиковым на стол книжицу в сероватой обложке:— Смотри!

Иван Ларионович склонился над столом, прочел, отделяя слово от слова:— «Российского купца Григория Шелихова...— поднял глаза, с недоумением спросил:— О тебе, что ли, речь?

— Читай, читай,— поторопил Шелихов.

— «...странствование в 1783 годе из Охотска,— продолжил уже поспешнее Голиков,— по Восточному океану к американским берегам».

Ниже увидел: «Записки сделаны собственной рукой».

У Голикова от удивления лицо вытянулось. Глаза по-сорочьи округлились. Многое он ожидал от Шелихова, но книжку написать? То уж и недуманно и негаданно было.

— Ну,— развел руками,— удивил.— И в другой раз склонился к сероватой, напечатанной на рыхлой бумаге книжице.— Удивил,— повторил оторопело.

Шелихов присел к столу и, забрав у него из рук книжицу, с прежним выражением необычайного оживления и праздничности на лице полистал страницы. Переворачивал тоненькие листки с осторожностью, словно это и не бумага была, а некое хрупкое вещество, готовое рассыпаться от неловкого прикосновения пальцев.

— Я и сам удивился,— сказал, подняв глаза на Ивана Ларионовича,— написал, а сомнения бередили: посылать али не посылать? И тебе потому ни слова не сказал. Послал книгопродавцу Василию Сопикову.

Радость его распирала.

— Разговор у меня прежде был с ним.— Шелихов сунул руку в карман, достал письмо.— И вот он пишет,— пробежал глазами по строчкам,— в Суконной линии продают и в «Аничковом доме». Цену установил Сопиков книжице — восемьдесят копеек. А?— глянул на Ивана Ларионовича.— Думаю, много запросил. Я за ценой не гнался, но покупают, пишет,— вскинул руку и взмахнул с утверждением и восторгом,— покупают, и многие даже спрашивают — не будет ли продолжения? Во как!

Он вновь взял книжицу в руки. Перевернул страницу. Печатные буквы его завораживали. Взгляда от страницы оторвать не мог. Глаза пробегали строчки, вроде бы и не им написанные, и вновь возвращались к началу. То, что было выведенно пером в долгие ночи в Охотске, сейчас, напечатанное, читалось совсем по-иному, приобретя значительность и вес. Трудно было поверить, что это рождено в его сознании, когда он, сидя у печи, смотрел в пляшущий огонь, веря и не веря в саму возможность написания этих слов.

— Вот, вот, глянь,— побежал Шелихов пальцем по строчкам,— здесь все о нас! И как плыли, и как крепостцу заложили на Кадьяке, что увидели, с кем встретились.

И, не в силах сдержать себя, поднялся, обхватил Ивана Ларионовича за плечи. Всегдашняя его неуемность бурлила, вскипала в нем, выплескивалась через край, ища выхода в немедленных действиях. Такая уж Это была натура, что обязательно требовала движения, шага, решительного жеста.

Шелихов мотнулся по комнате, сел на обруганный им когда-то дедовский сундук. Не знал, где и пристроиться, больно взбудоражила его книжица в неполных два десятка страниц.

— Представь,— сказал вдруг изменившимся голосом, в котором зазвучал скорее не восторг, но затаенная грусть,— ни меня, ни тебя не будет, но люди прочтут книжицу и узнают о наших делах. А?

Сорвался с сундука, зашагал по комнате. Лицо у него пылало, глаза сияли.