Забавные повадки людей

Лоренс Даррелл писал, что с женщиной можно делать только три вещи: любить ее, страдать из-за нее и делать из нее литературу. Мужчины в этом смысле более универсальны: из одного мужчины можно приготовить сразу три блюда. Хотя они у меня уже в печёнках сидят. Не хочу больше литературы, и страдать больше не хочу. И даже любовь, как ужин, готова отдать врагу. А вот как бы так придумать, чтобы ходить с ним по одному городу, иногда за ручку, а иногда по разным дорогам совершенно, время от времени встречаться, обниматься, как будто сто лет не виделись, лбом прижаться на минуточку и дальше брести.

Я согласилась выйти за него замуж по расчету сразу после того, как мы разведемся, если он мне пообещает, что никогда не умрет, такой вот расчет у моего розового калькулятора. И Олег, умница такая, пообещал не дрогнув.

И мы потом еще несколько дней, встретившись со Смертью — а их много на карнавале, практически невозможно пройти по улице, не наткнувшись на какую-нибудь Смерть, — хватались за руки и удирали, глупо хихикая. А потом целовались в подворотне — ну еще бы, обманули! Сбежали!

* * *

...собираюсь завтра на кладбище: у Егора день рождения. Новый костюм зачем-то купила, белье, чулки...

Знаешь, в последнее время я начала понимать, что его действительно нет и никогда больше не будет. И это такой ужас, что я тебе передать не могу. Даже если я десять почек клонирую, все равно это не заменит ту, одну, шесть лет назад.

Я, конечно, это и раньше знала, но как-то старалась не думать. Потому что зачем тогда всё?

Я ведь все эти годы Егору почку делала, даже когда нейронами занялась, все равно эти нейроны к Егоркиной почке шли.

Ну и у меня кончились все силы. Как-то вдруг. Вроде как шла-шла, а потом упала, и невозможно пошевелиться. Снизу притяжение, сверху атмосферный столб, а посередине я лежу, в новом белье. Даже на агонию сил нет.

Ты не звони мне пока, я не могу разговаривать. Лучше пиши почаще...

* * *

Мне приснилось сегодня, что, когда оказываешься в поле зрения другого человека, надо быть предельно внимательным и осторожным и ни на секунду не выпускать из виду тот факт, что являешься всего лишь бледной тенью, манекеном для чужих одежд, поношенных и не всегда чистых, так что пусть движения будут плавны, а речи туманны, так мне приснилось сегодня, я проснулась и загрустила, а потом подумала: ну и черт с ним, какая, в сущности, разница?

­­­­­­­­­­ _______________

Одиночество и свобода — два разных следствия одного и того же процесса. Обрыв нитей, связывающих нас с окружающим миром. Есть ниточки, которые мы тянем из своего сердца наружу, как будто берем кусочек своей души и ставим ее рядом с собой. Если в этот момент кому-то повезет проходить мимо, то мы взглянем на него внезапно расширившимися зрачками и скажем: здравствуй, душа моя. Где же ты была так долго? Я искал тебя повсюду и повсюду не находил. Приди в мои объятия, ибо без тебя не будет мне ни счастья, ни покоя. Как будто, душа моя, разумеется, как будто, но мы никому не признаемся, мы сделаем вид, что серьезней этого нет ничего на свете, да так, что не только Станиславский, а и сами поверим. И будем потом рыдать долгими зимними ночами: ну куда же ты подевалась, душа моя? Почему оставила меня? Зачем ушла?

Пока не обнаружим случайно, что никуда не ушла, тьфу-тьфу-тьфу, просто дурной сон, морок, да как же я мог так ошибаться?

Сдуваем пылинки, отогреваем в ладошках, подкрашиваем седину — и оглядываемся в нетерпении: ну где же он, тот самый, единственный и неповторимый первый встречный? Мы встретим его по одёжке, одёжка уже выстирана после прошлого единственного и неповторимого, выглажена и висит на плечиках сладким предчувствием. Как парус в ожидании всё равно какого ветра.

Ну где же ты, душа моя? Я жду, я не сплю...

* * *

Я устал. Я очень устал. С каждым днем мне всё тяжелее открывать глаза по утрам.

Всё оказалось очень просто. Пока я считал смерть насилием, она страшила меня. Мне казалось, что смерть приходит, чтобы забрать самое дорогое, а я пытаюсь не отдать, и она вырезает это косой из горла. Я представлял, как лежу весь в крови и жизнь вытекает из меня, а я оплакиваю каждую каплю.

Всё не так. Всё совершенно не так.

Просто с каждым днем я устаю всё сильнее, и одна надежда на доктора в черном, который осматривает меня каждый день, все тщательнее, и уже скоро он улыбнется и скажет: «Я бы посоветовал вам прекратить дышать. Мне кажется, вас это утомляет».

Мои сны всё больше похожи на реальность — очень яркие, очень цветные, очень счастливые. А наяву резкость теряется, и явь напоминает сон. Торопливый предрассветный сон, в котором путаются детали и невозможно посмотреть на собственные руки.

Вчера пришла Жюли, и я до последнего момента был убежден, что она мне снится. И пытался понять, знаю ли я ее наяву или это просто наваждение, случайная гостья, красивое лицо, встреченное накануне в кафе.