Забавы придворных

«Год назад, в день Пятидесятницы, изнуренный долгим жаром лихорадки, я сидел в Салоне, на моей кровати, на пятый день после кризиса моей болезни. Был праздник, и мои служители, утомленные трудами и скукой, вместе с прочими домочадцами ушли участвовать в обычных городских забавах. Я хотел облачиться и выйти, чтобы испытать мои силы, коня и оружие; надел броню, насилу вздел на себя шлем и прочее оружие. Я был слаб; забрался на коня, растолстевшего от праздности и слишком норовистого; выехав из города, я выбрал дорогу через густой лес и с утра до вечера не натягивал поводья. Мой скакун нечаянно увлек меня в самые отдаленные края; заметив это, я хотел воротиться: я чувствовал, что это любовь заставила меня так блуждать (я был влюблен и не любим). Не зная дороги, я был занесен к большому и удивительному городу. Я дивился высочайшим дворцам меж высоко вздымающихся стен, домам слоновой кости, блеску и редкостному изяществу построек. Жители или скрывались, или их не было. Я ехал по самой середине, занятый в думах моею печалью; без моего внимания и согласия мой конь скорее вел меня, чем я им правил. Приблизившись к дворцу во внутренних стенах — дворцу, вздымавшемуся над прочими зданиями, блистательнейшему из всего, мною виденного, — я перевел дыхание, взглянул, изумился. Я ехал по дворцу на коне, никого не встречая, и, пройдя через огромный чертог и еще два за ним, вступил в пространный сад и нашел девушку, величественно восседающую под пышным мастиковым деревом на шелковом ковре. Я хотел было спешиться, но, без сил от истощения, упал и некоторое время провел у ее ног в сладостном исступлении. Она же ни единым движением не показала, что видит меня и что она жива. Я поднялся и, отбросив щит и копье, пред нею преклонил смиренно колена и смиренно ее приветствовал. Она ничем не отвечала. Я прибавил кое-что заслуживающее ответа, но не вынудил у нее ни слова: она молчала, словно изваяние. Мне было стыдно вернуться без какой-нибудь памяти, и, позорно признаться, я хотел уложить ее навзничь и насильством пожать первины ее целомудрия. Не в силах себя защитить, она кричит и зовет Ривия. Ривий подлетает. То был гигант неслыханного роста, величины невиданной, с коим в схватке, кроме господина нашего короля и Садия, ни один рыцарь не постоит. Он явился вооруженный, восседая на подобающем ему коне; очи его над забралом подобны горящим факелам. Устрашился я, признаюсь, и устыдился, но теперь из почтения к королю и сидящему с ним обществу пусть сжалится надо мной королева, чтобы остаток моей повести не сделался мне вечным поношением». Король и все окружающие, подвигнутые состраданием, в слезах просят за Галона, но не могут тронуть неодолимую тигрицу, чтобы преклонилась к кому-нибудь из них, оставила свое безумие или хотя бы удостоила ответить: нет, она глядит на одного Галона, настаивая, чтобы начатого рассказа не оставлял.