Забереги

Она видела и не видела, как возились вокруг трубы ее замурзанные пушкари; сидя в снегу, сердце свое истерзанное слушала. Под тонким ледком никогда не замерзавшей проруби, под этой давней зимней раной, бился, не в силах вырваться на свет белый, голос Домны: «Господи! Да что же это деется?» Тут было и ее удивление, и отчаяние, и тихая просьба к людям — пожалеть и ее, и ее ребятишек. Из ледяной могилы ей было, наверно, виднее, что там и как там на белом этом свете. Всякий раз, когда холодная рана в груди трескалась под пятой судьбы, когда проламывался хрупкий ледок, Марыся суеверно прикрывала ледяную могилу хоть чем-нибудь, хоть скинутым с плеч кожушком, — как и тогда, на ночном Рыбинском море… Тогда она первой подоспела к проруби, в которую оступилась Домна, и, ничего другого не придумав, кожухом своим прорубь прикрыла, желая море, такое большое, отогреть и тем спасти Домну. Но как не спасла, не вызволила из плена мертвую Домнину душу, так не было спасения и ее собственной живой душе; как в голос кричала тогда, так вскрикнула и сейчас над скинутым с плеч полушубком:

— Ой, господи! Да что же это деется?!

Ребятня, занятая своим суматошным делом, едва ли и слышала этот крик, а Федор, будучи и за толстыми стенами, услышал, увидел ее, — наверно, в окно посматривал.

— Ну, чего? — сейчас же и прибежал, босиком, в одной расшлепистой портянке.

— Ничего, Федя. Домна вот опять…

Он и без того знал, что снова у нее с Домной перекличка. Повторялось хоть и нечасто, но случалось не однажды. Марысю под руку подхватил, а шубейка так и осталась над пробитой ее телом яминой, над этой неизбывной, видно, прорубью. Ребятишки уже принесли — у порога бросили, на несколько голосов возвестили:

— Ага, топится! Ага, дым так и бухает!

Печка и в самом деле без хозяйки разгорелась. Стоило первому дымку пробиться сквозь снежный занос, как сухие дрова в минуту все вспыхнули, остатки снежной мокроты вынесло наверх, и вот уж всю печь охватило огненно ярым березовым жаром. Марысю, которую Федор тут же, у шестка, и усадил, так этим светлым огнем и прохватило. Если и была какая слеза, так тем же гулким жаром к небу унесло. Марыся и раз, и другой, будто выбираясь из глухой пучины, вздохнула — и неожиданно для себя рассмеялась:

— Ну, и что за хозяйка у вас такая! Ладно, не мешайте. При таком-то огне быстро бульбу сварим.

Было ей хорошо сознавать, что дело к голодной весне идет, а у них вот есть еще и картошка, и капуста, и грибы, и кой-какая затруска на прикуску. Трудодни, конечно, ничего не дали — какие трудодни хоть и у самого председателя! — но жито на усадьбе уродилось невпрокос, картошка по осени встала неподъемными мешками, а всякого лесного приварку уж ребятня натаскала. Марысе было даже немного совестно, что в такое время они могут сесть за стол и по-человечески позавтракать. Деревня курилась хоть и не очень сытыми, но теплыми дымками, и у нее от утренних запахов тепло голова кружилась. Стол собрала в одну минуту и прикрикнула своим мужикам — опять же голосом Домны:

— А ну, работнички, что сгошила, то и уминайте.

Они, ее сговорчивые на такие дела работники, полезли за стол, а Санька, пузан этакий, изогнулся маленько и уж ее голосом добавил:

— Кали ласка, матуля, и ты.

Марыся прижала к груди его лохматую головенку и не удержалась:

— Ой, ласка ты моя! Видела бы Домна, как ты мамку в три года подменил…

Разговора этого они никогда не чурались, но Федор недовольно нахмурился:

— Зачем же дитя будоражить?

Марыся и сама понимала — незачем. Что было, то сплыло, что привязывает человека пупком, давно оборвалось. Но можно ведь и так сказать: было-то было, да быльем не поросло, ни единой соринки на Домниной могиле не выросло. Что может вырасти на дне заледенелого моря?

Ее могло бы опять той давнишней ледяной волной на зимнее море унести, да Саньке не сиделось, трещал свое:

— Кали ласка, матуля, кали ласка, татуля!

Ну, как было на него сердиться? Трех годков ему еще не было, как родная мать утонула, воспоминания его не тревожили. Для него мать та, кто кормит, и батька тот, что нос утирает, — Федор и сейчас это сделал с удовольствием, от чего Санька немного набычился и засопел над миской. Но долго бычиться было не в его духе. Опять свое, теперь уже старшему братенику:

— Кали ласка, Юрко… у-у, какой ты оботур упрямый!

Добавил, конечно, с чужих слов. А Юрка, он же оботур из оботуров, шуток таких не принимал. Характер уже ножом острым прорезывался, ряжинский дух. Так и влепил младшенькому затрещину, еще и добавив:

— Говори по-людски, не обезьянничай.

Тут уже Федор, стукнув по столу ложкой, взъярился:

— А то не люди? А то обезьяны? Вот выволоку из-за стола…

— А стол этот мой, — ничуть не испугался Юрий. — Его тятька наш делал, за ним матка вас когда-то кормила…