Забереги

Марыся испугалась уже не однажды вот так назревавшего скандала и бросилась между мужиками — одного локтем в бок, другого: молчите, мол, драчуны неуживчивые, дайте хоть по-человечески позавтракать. Но крутого вмешательства не потребовалось, дело неожиданно поправил Венька, вежливый такой и покладистый мужичонка. Он вот так рассудил:

— Ай, Юрко! Ай, Санько! У одного одна мамка, у другого другая, а у меня так сразу две. И тятьки два, вот хорошо-то!

Он посматривал на братеников так простодушно, так доверчиво, что даже Юрий рассмеялся, а Федор хоть и покашливал над миской, но уже примирительно. На Веньку и в самом деле нельзя было сердиться: безответный он, беззлостный, всякому соломки под ноги бросит, да еще и посмотрит — мягкая ли. Так бы и валялись они, сытые мужики, на его добродушной соломке, не выскочи оставленный без внимания ее единокровный карась:

— Хэ, мати! Якая ж яна вам мати? Яна для вас як зязюля.

Редко, но прорывалась у него ревность к ряжинским братеникам. Этого Марыся боялась больше всего — розни между ними. И со своим единокровным разделалась по-свойски: за вихор его да вон из-за стола, приговаривая:

— А вось такая, залатеньки ты мой карасик! А вось гэтакая, непослух ты мой!

Пришлось и тут Федору вмешаться — обхватил ее за шею своей цепкой рукой, то ли обнимает, то ли злые руки ей связывает. Пожалуй, и то, и другое. Он ничего не сказал, только Веньке кисет торопливо сунул: крути, мол, быстрее. Такая обязанность у Веньки — готовить названому батьке самокрутки. Делал это Венька и всегда с удовольствием, про запас на целый день, а сейчас не знал, как и угодить, — сам побежал к загнетке, вздул замурзанный конец самокрутки, другой, еще более слюнявый, сунул батьке в рот. Пока ребятня выбиралась из-за стола, пока Марыся тут прибирала, Федор досмолил курево до самых ногтей, против обыкновения, швырнул окурок и сказал:

— А все-таки не такое время, чтобы ругаться.

Им ли это? Себе ли одному? На всякий случай Марыся со вздохом подтвердила: и в самом деле, незачем, руганью сыт не будешь…

Помогая ему одеваться, и была все с этой мыслью на уме. И Федор ее мысль чувствовал, без всякой уже обиды потерся щекой о ее плечо. Так, конечно, без особого укора. Но она посчитала за лучшее себя укорить:

— Ладно, Федя, расходилась я сегодня, как холодный самовар. Да и ты тоже хорош, не побрился вон. Дедок ты мой колючий!

— Ну, дедок — еще не дед, — улыбнулся он напоследок. — Смотри и ты, старушка, не опаздывай на наряд. Тебе ведь всякий глаз уколет.

Что правда, то правда: ей опаздывать нельзя. Вроде и не злы люди, а за четыре военные зимы и на себя от вечной работы осердились. Виноватых уже не ищут, виноватят первого, кто под руку подвернется. А ей не хотелось попадать под чью-нибудь тяжелую руку, торопилась. Лишь единым взглядом прильнула к окошку, провожая Федора, и тут же заметалась по избе, и прибирая одновременно, и наказы во все углы посылая:

— Юрий, я поздно вернусь, ты, большун, посматривай тут. Веня, ты в окошко зря не пялься, уроки делай. Юрась, ты посуду ополосни… ополоснешь, ополоснешь! А ты, Саня, — этого мимоходом и по головенке погладила, — ты на печь полезай да фашистов бей.

Все не очень-то и обрадовались ее наказам, а вот Санька — тот прямо в восторг пришел:

— Кали ласка, фашисты! Кали ласка; я вас убивать буду!

С криком «ура» Санька полез на печь и залег там со своим деревянным ружьем, как настоящий солдат, затаился. Можно бы и посмеяться над голопузым солдатиком, но Марыся смех попридержала, и не только потому, что настоящие-то солдаты не на печи, а в мерзлых окопах полеживали, — и само тараканье нашествие было нешуточным. В прошлые зимы они со звоном вымораживали непрошеную нечисть, нынешней же зимой не собрались. Вначале некогда было, потом некуда было деваться. Это же выбирай самую лютую холодину и на неделю куда-нибудь переселяйся, до накала студи избу. А куда переселяться? У всех почти эвакуированные в постояльцах, недавно только и начали разъезжаться. А у них ведь семь душ, немалый угол надо.

И сказав «семь», эту седьмую душу она уже по-настоящему пожалела. Не тараканами, не сеном, не коровами занимается она, карелка Айно, — на ледяном взморье, на ветру и стуже, промышляет рыбу. От одной этой мысли озноб берет. Марыся вспомнила, что именно ей-то и придется ехать к Айно, и себя заодно пожалела: «Правду кажуть: гни галинку, пакуль малоденькая. Як адмовишся, кали адны стары́е жанчыны засталися?»