Забереги

Кузьма мало слушал Калину, тянулся к станции. Там и солдаты, и зенитки. Как Домна ни отговаривала, увести его со станции не удавалось. Если мужик, так должен быть с характером!

Из-за этого характера и стычка вышла. Солдат солдату, оказывается, тоже рознь. Эти были с красными повязками, эти сразу давай на глотку брать: кто такой, откуда?! Он объяснял им про Балабона, про Домну, которую вдвоем с Балабоном вытаскивали из снега, а они зло посмеивались. А Домна и того хуже — принялась уверять, что из Избишина они, здесь только отдыхают. Солдаты эти Избишина не знали, чужому отдыху, видно, завидовали — вздумали заламывать ему руки. Ну, тут уж и он им показал, как мужика за руки хватать, — так и посыпались озорники в снег! Совсем от этого солдаты осатанели, Домну, глупую бабу, уже не слушали. Ружья похватали, как волка, со всех сторон обложили. Могли бы и прибить, да тут из-за поворота тьма-тьмущая других солдат высыпала, и Домна бросилась к их идущему впереди начальнику. А когда начальник подошел — сразу своим мужиком оказался, полез целоваться:

— Ряжин! А я тебя у доктора спрашивал. Давай с нами, дурь в дороге выбьет. Давай!

— А ведь и верно, пройтись разве. Мужик ты вроде свойский. Кого-то ты мне напоминаешь?.. Не ты ли медаль привозил?

— Я, Ряжин. Хватит дурью маяться, становись в строй, не задерживай. Иванцов я, слышишь? Иванцов. Становись. Кто дурак, а кто герой — после разберемся. Ста-ановись!

— А ведь и верно, встать разве да пройтись с мужиками, — быстро решил Кузьма. — Ты, Домна, побудь пока без меня. Видишь, у нас дело мужское. Иванцов это, видишь?

Домна заревела, мужики кругом захохотали, а два голоса совсем знакомо выкрикнули:

— Ряжин!

— Кузьма!

В ближних мужиках, идущих рядом, Кузьма признал Спиридона Спирина и Ивана Теслова. Ну, Спирину он не удивился, а к Теслову на радостях подскочил:

— Ты, Иван? Какими судьбами?

— Да все теми же, человеческими, — ответил Теслов сдержанно.

— Идешь-то, говорю, куда?

— Да туда, куда и все идут.

Больше им и поговорить не дали: длиннющая колонна не могла ждать, пока они наговорятся. И Кузьма, чтобы не потерять своих, затесался прямо промеж ними, решив, что все само собой образуется. Так, из общего строя, он уже и крикнул ревущей Домне напоследок:

— Ты не плачь. Я узнал тебя, ты моя Домна. Мы тебя с Балабоном, если что опять, из любого снега вытащим. Слышь, Домна?

Он хотел ей многое наказать, но этот, Иванцов, уже начальственно велел из головы колонны:

— Раз-зговорчики! От-тставить!

Через станционные пути, через поле в болотистые леса уходила колонна…

5

Самусеев, когда Домна прямо на делянке поплакалась ему о судьбе Кузьмы, почему-то поинтересовался:

— Погоди, медаль при нем была?

— Да как не при нем. Сама и пришпиливала к гимнастерке, да еще нитками суровыми пришивала, чтоб не оторвалась. Такая баская медаль!

— Баская, ага. Что написано-то?

— Что-то написано. А кто его знает — что. Не приглядывалась.

— Надо было приглядеться… Ну, да плакать-то не о чем.

— Да как не плакать. Повели, а куда?

— Ну, в армии не говорят — куда. В окопы, известно. От Бабаева окопы совсем рядом. Лихо мужик пошел, с медалью!

— Медаль-то под шинелью, вдруг не увидят начальники?

— Ой, Домна, ой, святая простота! — своим кривым ртом улыбнулся Самусеев. — Когда в атаку идут, тут уж грудь нараспашку…

— Вот-вот, и без шарфа, поди?

Самусеев долго и как-то грустно смотрел на нее, разговора продолжать не захотел, закурил и сказал вроде бы ни к селу ни к городу:

— Я-то заезжал к вам. Ты поезжай домой да сплетен поменьше слушай.

От этих непутевых, как и весь разговор, слов Домне и домой ехать расхотелось. Она побежала к Алексеихе, которая все эти дни замещала ее на делянке, но и Алексеиха то же сказала:

— Поезжай, нечего. Я еще денек побуду. К Альбине Адамовне сбегаешь, своими словами об Иване расскажешь. Да и про Спирина накажи, — может, кто на ту сторону, в Мяксу, поедет, новость его Катерине передаст. Поезжай, не мозоль глаза.

Все же Домна медлила уезжать с делянки. Как ни радовалась дому, а было стыдно и перед многодетной Марьяшей, и перед старенькой Василисой Власьевной, и особенно перед Капой-Белихой, которой тот же Самусеев в отсутствие Домны и привез похоронную бумагу. Жалея Капу, она хотела было ее вместо себя отправить, но Капа, припав к плечу, заголосила обиженно:

— Чего гонишь, чего? Что я буду дома-то делать, в пустой-то избе? Тебе-то хорошо, у тебя-то полон дом людей. Ты себе и дома дело найдешь, а я ведь повешусь. Домна, ты меня от людей не гони, не бери грех на душу. Слышишь?

— Да не возьму, девка, не возьму, — перепугалась Домна. — Мне вот только за себя стыдно…

К стыду перед несчастной Капой примешивалась и обида: из-за этих прогулов она лишалась лесного пайка. А чем жить?