Забереги

А мужики торчали без всякого понятия у нее за спиной, а корова совсем осатанела, готова была и их пропороть. А за воротами клубок уже не наматывался — взвизгнув отчаянно и прощально, начал разматываться, распадаться, распластываться, и Домна увидела, что звериные морды рвут что-то еще вздрагивающее, растаскивают на стороны. Она метнула в отдушину вилы, а у самой уже и для крика сил не нашлось, только рукой показывает: да делайте что-нибудь, да мужики вы или нет?!

Пока закрывала она глаза ладонями, чтоб не видеть, как терзают их единственного защитника, молчаливая Айно выхватила из рук Юрия патрон, ладонью вбила в ствол и навскидку, по-мужски саданула в оконце.

Дымом заволокло двор, дымом застлало снег за воротами, а когда немного прояснело, Домна первой сунулась в оконце, посмотрела: одна лохматая зверина дергалась на снегу, а все остальные уметнулись.

— Едрит ее, кавалерия-шрапнелия! — засучил руками Коля, норовя открыть ворота, но руки у него дрожали, запор не поддавался.

Домна еще позыркала в оконце, сколько могла, и голову высунула: никого и ничего, одна распластанная туша на снегу.

— Может, Балабоша? Может, жив защитник наш?

Всей гурьбой, включая и ползущего позади, всхлипывающего Саньку, вынеслись они в сени, кто с вилами, кто с топором, и осторожно приоткрыли дверь. Что-то вдали металось чернью на снегу, но близко не подходило. И Домна осмелела, наказала Айно держать ружье наготове, забыв, что там и патрона нет, и пошла с топором к чернеющей на снегу туше. Нет, не Балабон лежал тут… Она отпрянула, увидев косматого волчищу, но смелость уже брала свое, — замахала Коле топором, позвала и его. Коля приволокся, подергал сползавшие штаны и сказал:

— Да-а, матерый.

Вдвоем они ухватили волка за лапы и затащили в сени. И только когда дверь опять заперли на крючок, Домна взъярилась, принялась пинать еще не остывшую тушу:

— За Балабошу тебе! За обжорство твое ненасытное! За погибель твою!

Но волк не отвечал на эти запоздалые пинки. Он лежал в сенях, перегораживая дорогу, горбился завойчатой седой холкой и как бы насмехался, смертно ехидничал: берите меня взамен вашей собачонки, теперь я ваш! И Домна не могла ничего противопоставить его последнему издевательству — Коля уже явил мужскую находчивость:

— Я его, едрит его, ошмонаю, я его на шубу выворочу.

Он прибежал с ножом, побегал вокруг распростертого волка и велел всем уходить в избу. И то было пора: ребятишки позамерзали, женщины заполошились. Они убрались в тепло и сгрудились у стола. Коля возился в сенях один, но тут и у Домны не хватило решимости ему помочь. Она сбила свою семью на лавке в одну большую кучу, обняла всех и, как на человеческих поминках, пожалела:

— Вот и меньше нас стало. Да не верится. Может, прибежит еще Балабоша?

Коля будто слушал Домну, заявился из холодных сеней с теми же холодными словами:

— Нет, не прибежит Балабон. Вместо него вон шкура, едрит ее…

Все выглянули в сени, выставились на пороге, пораженные. Половину сеней занимала растянутая, прибитая гвоздями шкура, которая дымилась седоватой, казалось, еще живой и страшной шерстью. А Коля, показывая свое геройство, поднял на вилы что-то оголенно красное, что-то кроваво-вонючее и поволок к двери, а когда дверь перед ним распахнули, выкинул за порог, поддав совсем храбрым матюгом, от которого женщины прянули обратно в избу, а ребятишки зашлись в счастливом смехе: так его, дедко-Кавалерия, на дохлом мерине за ворота!..

Заберег четвертый, с ветром и стынью, с ближним горем и дальним счастьем, с великой и грозной солдатской долей

1

В первую ночь на лесосеке Марысю чуть тоска не загрызла. Лежа под боком у Капы, она зябко и тревожно ворошила в памяти то, что никогда не затухало и под серым житейским пеплом. Отец! Жалкий одинокий старик! Где-то он сейчас, что делает? Мыслями она летела туда, к отчему дому над Двиной. Запоздалая мольба вырывалась из покорившейся груди: «Тата, забяры мяне адсюль! Такая я небарака гаротная. Такая хлусливая. Хлусня мая была, что не люблю тябе. Люблю, тата! Шануй старое, як дитя малое. Прыди ды надери мяне за валасы. Давно трэба было. Зязюля я залётная, бяздомная. Прыди, татачка, хутчэй прыди!»

А утром как нашло на нее. Заявился вдруг на делянку с первым зимним солнцем Самусеев… и вся тоска, все мысли об отчем доме кувырком полетели!