Забереги

Тут уж все засмеялись, оставив работу. Только Айно никак не могла добраться до смысла этих глупых слов — думала, что путное слышит. Смеху в ее заголубевших глазах не было, когда она повторила свое, тоже никому не понятное, заклинание:

— Муалла вайва.

— Вай-ва, девонька, — по-своему поняла ее Домна. — Вой не вой, а жить надо. Жалко и тебя, безголосую. Ты хоть скажи что-нибудь по-нашему, ведь понимаешь же? На чужой стороне не сладко, о своей, поди, думается? Ласковая, а ведь и обидеть могут. Самусеев вон опять приезжал — к кому, ко дну вас всех головой?.. С тобой-то он вроде болботал, может, и наболботали чего? Говори! Хоть что ни есть говори. Не дома, чужая все-таки сторона.

— Да, муалла вайва. Чьюжая. Чортан войнуа!

— Чертова война, верно, — обрадовалась Домна знакомым вроде бы словам. — Карелка ты бессловесная… Какая злая дорога привела тебя сюда?

— Ние, Доомна, хювя дороган.

— Не совсем, что ли, злая?

— Да, хювя дороган, хювя. Да, к вам, Доомна, дорога.

Домна невольно улыбнулась — и к Марысе с тем же допросом:

— Кругом хювя да хювя, а Самусеев с какой дороги?

— С доброй дороги Самусеев, — улыбнулась затаенно и Марыся. — Кабета яго не сустрэла, так во мы сустракали. Хлопец таки ласкавы!

— Ласковый? Да уж куда еще ласковее! Всем бабам голову заморочил, а сам волком в лесу живет. Приезжал-то к кому?

— Ды к нам. Павечэрал, пагутарил. Спать мы яму на падлозе постелили…

— Яснее ясного! — не добившись никакого толку, с тяжелой подозрительностью ко всем ушла Домна на кухонную половину. — Все встречались-провожались, все спать укладывались, а кто женой ему будет?..

На кухне она уселась перед шестком, заглядывая зачем-то в пустой загнет. Неостывшая печь курилась теплом, но даже и духа съестного в помине не было. Словно и не жили люди, не пекли, не варили. Еще только декабрь начинался, а жизнь из печи ушла, улетучилась. Печь, казалось, вздыхала черной утробой, оправдывалась: уж такие дела, нету у нас ничего… Ну, нету так нету. Домна попусту печь не ругала. Открыв заслонку, она смотрела в черную пустоту и прикидывала — что можно сварить, а что и так пойдет, сырое. Припасы по пальцам можно перечесть: мешков семь картошки осталось, грибов соленых полторы кадушки, грибов сушеных с мешок, черники и малины подвешено было в узлах возле печного раструба, капуста, конечно… Еще оставалась корова, оставалось шесть курок. В феврале корова отелится, значит, будут они с молоком — нет, корову трогать нельзя даже при самой неминучей… Куриц разве порешить? Да это уж само собой так: под топор. Она их мысленно опять пересчитала, так и этак, но кур от пересчета не прибавилось. При самой большой экономии хватит на приправу только до Нового года, а там… Но что — там? Заест неминучая, так и корову порешишь. Воротясь из Бабаева, насмотревшись человечьей кровушки, животинную кровь она уже не жалела. Да сейчас не время еще оплакивать корову — пусть куры-дуры поплачут. Чего ж…

С топором в руке она и спустилась во двор, чтобы свернуть одну какую голову. Но там застала и без того великий переполох. Куры носились под потолком, боясь садиться на насест, корова, как жеребенок, била ногами и пырила рога в сторону ворот, а в воротах скребся и остервенело урчал Балабон. Нечего было раздумывать: волки подступили. Домна отпихнула Балабона и сама приложилась ухом к воротам: так и есть, скрипит снег, костяно прищелкивает там, затаенно поуривает и тянет в щели таким злым зверьем, что даже запах навоза перебивает. Домна поднесла жегалку к маленькой отдушине, вырубленной в верху ворот и заткнутой тряпьем, выломила мерзлый тряпичный ком — и отшатнулась: прямо перед воротами метались черные лохматые тени, не боялись даже огня. Да и какой огонь — не больше хорошей спички! Звериный дух так и шибанул в отдушину и подломил ноги корове — опустилась на колени, зашлась в реве. Домна сунула жегалку на полку, где раньше держали фонарь, и закричала:

— Мужики! Да мужики!..

Пока пришарашился Коля, пока прибежала с ружьем Айно, Балабон с разбегу кинулся к воротам, взлетел к оконцу-отдушине, поскребся немного передними лапами и перекинулся на ту сторону. Домна только его летящий, трубно отставленный хвост застала.

— Балабон, ой, Балабоша!.. Ополоумел ты, что ли?

Но Балабон ее уже не слышал. Балабон защищал хозяйские ворота. Там на какое-то время возник, намотался огромный шерстистый клубок; он рос, взлаивал, взвизгивал, взметывался вверх и пёхтался обратно в снег, и костяно пристукивало в этом клубке, прищелкивало. Домна, опомнившись, схватила вилы и принялась ими пырять в отдушину, но вилы не доставали, да и не разобрать было, где Балабон, а где зверье.

— Мужики, да мужики!.. — только и повторяла она, не в силах ничего сделать.