Забереги

Может, взять бы да помириться, но от возмущения Домна и слов не нашла. Прямо при Аверкии и Барбушихе обозвала Тоньку стервой поганой и, не помня себя, выскочила на улицу. А дальше что? Все равно в своей большой и пустой избе оставалась Алексеиха, оставалась неведомая беда, которая смяла Алексеиху, и оставалась эта насущная забота — кто присмотрит за ней, кто обиходит? Вначале, сгоряча, Домна хотела пойти и привести карелку, но на первых же шагах к своему дому остановилась, отказалась от этого намерения. Как они будут объясняться, как говорить? Карелка, правда, по хозяйству все понимала, может, понимала и многие слова, но там ведь больная, капризная. Нет, не сговорятся они…

И пришла ей тут на ум Верунька-сиротка. Жила она со старой, доброй Фимой, и чем жила — один ее бог знал, какой-то добрый заступник. Верунькина мать по-летнему нагуляла с кем-то брюхо, а как опросталась, прямо из больницы, от стыда и насмешек, сбежала в леспромхоз да там и пропала, оставив мокрую дочку на попечение ночной звезды. И, видно, под счастливой звездой родилась сирота, если не зашлась криком, если не захлебнулась чужим молоком, если выросла и шла уже в третьем классе, круглой отличницей. Так уж все хорошо для нее сложилось. Тогда как раз Ольга Копытова, ставшая ныне Алексеихой, потеряла двухнедельного сына, но не потеряла молоко, — с радостью и облегчением отдала его сироте. Тогда же и одинокая Фима к народу пристала: дайте да дайте внучку, раз бог не привел своей. В те годы Фима еще не была так стара, еще помаленьку похаживала на колхозную работу, и сирота явилась ей прямо-таки в утешение. Стала Верунька, уже отваженная от Ольгиной груди, жить с Фимой, да и прижилась накрепко. Досужие языки поговаривали, что сотворил Веруньку не кто иной, как братец Демьян, но Домна этому не верила: слишком зелен был тогда Демьян, слишком глуп. Да и чего теперь гадать? Девка выросла, вон уже десятый годок пошел, Фима, как мать, не нарадуется.

Жалко было разлучать Фиму с Верунькой, но выбирать не приходилось: все взрослые девки были на окопах, а бабы только что возвратились с лесозаготовок — кому идти в сиделки? Она так, коротко и ясно, объяснила это прявшей лен Фиме и так же спросила готовившую уроки Веруньку:

— Кому больше? Прямо уж и не знаю…

— Да чего знать, тетка Домна, — по-взрослому рассудила Верунька, — я пойду. Баба Фима сейчас ничего, кулдыбается по дому. А, баба? — виновато спохватилась она и прыгнула Фиме на колени.

— Да кулдыбаюсь, — сухонько, сморщенно улыбнулась Фима. — Две картошины на день и надоть-то. Есть пока картошечка, слава богу.

Было все-таки что-то нехорошее в том, что Домна разъединяла старую да малую, потому и сказала в оправдание:

— Ты, Фима, потерпи, мы тебя навестим.

— Навестим, баба, навестим, — потерлась возле нее Верунька и выскочила с книжками и тетрадками за дверь.

На все эти тары-бары ушло, наверно, не меньше часу, но Алексеиху они застали в том же положении: без признаков всякого понятия. Несколько толпившихся у ее кровати женщин сейчас же разбежались по домам, а Домна принялась ревизовать хозяйство председательши. Немного получше жила она, а тоже негусто: остатки пшена, поскребыши муки, окатыши сала. Ну, картошки, грибов и капусты было с запасом: все-таки одна жила, экономно. Но не зависть к чужому добру занимала сейчас Домну — донимала ее тревога за Алексеиху. Она мало что смыслила в болезнях, но догадывалась, что председательшу «ошамрило», а это бывает то ли от вина, то ли от большого горя, то ли от большой радости. Вино приходилось исключать, в радость как-то не верилось, значит, оставалось все-таки горе? А какое новое горе могло быть у председательши, если все нажитое, колхозное еще по осени было отослано, отвезено, угнано в сторону подступавшего фронта? Ничем ее не могли ни удивить, ни застращать. Делалось, что могло делаться, а что не бралось слабыми женскими руками, так на нет и суда нет. Новых хлебопоставок не должно быть, не должно быть и новых лесозаготовок, и окопницы все к Тихвину отправлены, и даже теплые вещи кое-как собраны… Что еще? Оставались последние стельные коровы, последние тягловые лошади, последние суягные овцы. Кто отважится посягнуть на это? Нет, самого последнего не могли от них требовать — это принадлежало уже не им, а жизни, которая с потерей последнего могла и оборваться. Ради чего тогда мужикам воевать?

И когда на таких шатких весах выверила Домна свои сомнения, весы стали как вкопанные: Алексей, сам председатель всему причиной!

А тут еще Коля-Кавалерия в разных валенках на новость прискакал, покашлял, похаркал у порога — и как припечатал:

— Помянуть бы надо Алексея… рысью шагом арш!

— Ты, мерин вислозадый… — попробовала Домна на корню убить эту очевидную догадку. — Чего мелешь? Чего каркаешь?

— Да ведь хороший человек был, едрит ее кавалерию-шрапнелию. Выпить бы за упокой души председательской.

— Не выпить, а растереть ежели председательшу… — в нужную сторону направила Домна Колин замысел.