Забереги

Раздумывать было нечего, надо везти бабу домой. Домна нашла в сенях дровушки, на которых от колодца возили в контору воду, и завалила на эти обледенелые дровушки председательшу. Хоть и немалы, а ноги все же свисали. Ну, да чего толковать. Домна накинула на плечи лямку, потащилась в гору. Дом Алексеихи стоял на другом конце, так что пришлось покрасоваться перед всей деревней. Известное дело, нашлось любопытных: кто, да чего, да где?.. Домна натягивала лямку, ничего не отвечала и тащила председательшу к крыльцу ее дома. Тут уж и любопытствующие сгодились: принесли всем миром, уложили на кровать, шубой укрыли и стали думать да гадать, что делать дальше.

— А то, — сказала после никчемных споров Домна, — Альбину Адамовну надо покликать.

Альбина Адамовна была еще в школе, быстро прибежала, но у нее под руками ничего не оказалось, да и какая же она врачевательница — это же не чирьяк, не простуда, не разодранная нога. Все же велела она, подумав, напоить Алексеиху крепким маком и оставить в покое. Маку с горем пополам нашли, сделали такой отвар, что лошадь свалил бы, а Алексеиха лишь немного поуспокоилась. Но и то хорошо. Альбине Адамовне пора было скакать в основную свою школу, в Вереть, и ее отпустили, наказав особо-то не беспокоиться, — чего не бывает в жизни. Алексеиха, однако, спать-то спала, а в ум не приходила. Все бормочет свое: «Убивец черный… кровопийца…» Ясно, нельзя оставлять одну на ночь. А кого попросить в сиделки?

Как ни сердита была Домна на свою Тоньку-Лутоньку, а вспомнила именно о ней: на девке никаких дел не висит. С тем и побежала в ненавистный дом.

— Тонька, а Тонька, — покликала она, оглядываясь у сумрачного Барбушихина порога.

Тоня выглянула из-за ситцевой занавески, прикрывавшей вход в спальную половину, а следом и Аверкий зачертыхался. Домна от стыда готова была бежать обратно, но тут со двора заявилась Барбушиха и начала, и начала:

— А чтоб тебя лихо! А перепугала-то! А носит сейчас всяких заезжих-переезжих!..

— Да хватит тебе, — вяло отмахнулась от нее Домна, проходя к лавке.

Пришла она просить, на пороге перерешила поругаться, а сейчас уже ни того, ни другого не хотелось. В нос ей ударил густой запах мясных щей и свалил, прижал к лавке. Она сидела, распустив шаль, чтобы не задохнуться, и как бы не своими глазами видела Тоньку, растрепой вышедшую из-за перегородки, набычившегося Аверкия и ее, Барбушиху, все еще чего-то кричащую. Кричала она явно не о том, о чем надо было, и это совсем сбило с толку Домну. Отдышавшись, она только и сказала:

— Хорошо вы живете.

— А ничего, — подтвердил Аверкий, позевывая.

— Дружно-то как, — уже с намерением продолжала Домна, обиженная именно этим его довольным зевком.

— А-а… и дружно, и гужно…

— Мясцом попахивает.

— А-а…

— Баба слева, баба справа.

— А-а-а… — еще шире зевнул Аверкий и вдруг как бы проснулся, с кулаками навис над Домной. — Много ты понимаешь. Много ты говоришь. Гляди, как бы слезами да не умылась!

Слезами умываться Домне было не привыкать, и она только тяжко, отрешенно вздохнула, хукнула на горячие кулаки Аверкия. Кулаки от этого не остыли, но сам Аверкий опомнился, присел рядом.

— Ху… разморило после леса в тепле. Снилась всякая чертовщина. А что у тебя? Что Кузьма, не пишет?

— Не пишет, — за одно это упоминание все разом простила Домна.

— Мои вот тоже окопницы сопливые… Окопы-то где? Под самым Тихвином.

— Знамо дело, не сладко и им. Как ходила я к Кузьме, нагляделась на окопниц. Везут и везут девок!..

— Может, и отпустят скоро, а?

— Отпустят, как не отпустить. Чего задарма людей кормить?

— Во я и говорю — чего? Чего копать, чего чужим щам завидовать, чего пришла-то? — как-то круто и неуклюже повернул он ее к дверям.

Домне и говорить расхотелось, но там, в пустой избе, лежала Алексеиха, и ей надо было приискать помощницу.

— Не к тебе, к Тоньке вон пришла. Тоня, — взглядом позвала она ее. — Как живешь-то?

— А живу, хлеб жую, — не то похвасталась, не то пожалела себя Тоня, тоже усаживаясь на лавку.

Домна пригляделась к ней. Ничего, взошла девка телом, словно на дрожжах поднялась, — с первого взгляда видно, что поотъелась. И блеск в глазах не голодный, а какой-то жадный, бабий. И радость вроде бы неподдельная, вполне человеческая. Неуж?.. Дальше Домна и мысль свою вести не хотела, дальше начиналась та тягучая сплетня, которая уже протянулась от двора ко двору и без всякой жалости стягивалась на пополневшей шее Тоньки-сестрицы. Белая, сбросившая с себя голодную синь шея так притянула взгляд Домны, что она не утерпела, погладила ее шершавыми пальцами. И, видно, мало в них осталось человеческой ласки, вздрогнула, отшатнулась Тоня. А это было уже обидно.

— Алексеиха заболела, ты поди присмотри за ней, — поэтому и попросила она совсем не так, как следовало попросить.

— Больно мне надо! Не нянька, — поэтому и ответила Тоня тоже не так, без всякого человеческого сострадания.