Забереги

Домна вышла на дорогу, ведущую к береговой Верети, — коль уж нагрянут, так оттуда. Из всех окрестных деревень лишь Вереть-Верея, вставшая несокрушимо на береговой гряде, и устояла против воды. Любой мяксинский гость обогреется в Верети, прежде чем ехать дальше, в лесное Избишино. Домна, хоть никто ее о том не просил, посылала даже на берег Митю, разузнать, что да как. Митя перемерз весь, загнал, убегая от волчьего воя, лошадь и привез всего ничего: «А в Верети посытнее нашего, а море на середке еще дымит, а никого из Мяксы и там не было». Вот и живи как хочешь. Домна сбегала даже к Аверкию, не Постеснялась покричать:

— А ты-то мужик, думай что. Ведь пропадем без начальства.

Аверкий, видно, только что с неудачной охоты вернулся, был злой-презлой. Домна ему еще и пообедать не дала — сидел в красном углу в распущенной рубахе, разомлел после стакана бражки.

— Начальство! Пошло оно знаешь куда, твое начальство! Я-то и без него проживу. И ты проживешь, если не дура.

— Дура я, — присела Домна, никем не приглашенная, на лавку. — Как потерянные мы. Как ломти отрезанные.

— Ломти! Да когда ты последний раз ломоть-то видела?

Как сказал он это, так у Домны и подвело живот. Сквозь бражный дух повеяло на нее запахом хлеба — прямо невмочь. Все, что убивалось в себе, выжигалось каленым железом, все сразу и подступило к горлу. А тут еще Тоня, словно издеваясь, вышла из кухни с куском пирога.

— Хошь морковника-то?

— Нет, поела я, — быстро ответила Домна, чтобы не ухватиться обеими руками за чужой пахучий кусок.

Тоня не стала настаивать, это и к лучшему. Отвернулась в сторону, прислушиваясь, как барбушит на кухне Барбушиха. Звуки были известные, хозяйские: вот открывает заслонку, вот поскрипывает под рогачом чугунец, вот наливает щи, вот выжидательно топчется у печи, бормоча: «Чтоб ее черт взял, оглоедку!» Оглоедка, это, конечно, она, Домна, а кто же черт? Не брал ее черт, только подзуживал: говори, мол, зачем пришла, не сиди сиднем. И она, не глядя на жующую Тоню, сказала Аверкию:

— Ты-то как думаешь? Или идти прямиком в Мяксу, или через Череповец? Забытые ведь всеми. Заброшенные.

— И хорошо. И покладно, — ответил Аверкий, прислушиваясь к кухонной возне.

— Да чего хорошего? Чего покладного? Начальства и того нету.

— Соскучилась? Спирина давно не видала? Дура безмозглая.

— А ты не лайся, если с мозгами. Как жить-то будем? Война вон, говорят, уже близко.

— Война! Нужны мы этой войне. Нас и бог, и черт стороной обойдут. Нос не суй не в свое дело, а лучше за собой присмотри.

Аверкий говорил ей, а посматривал на Тоню, верно, сравнивал. Домне и стыдно было, и обидно. Лутонька, конечно, не ей чета, да только на каких таких правах она сидит за столом, привередничает — пирог пощипывает, кривит губы, словно и эта еда уже не в честь?.. Домна видела, что без всякого толку убивает время, а все не уходила. Какое-то злое затмение нашло. Хотелось ей докопаться, дознаться, что там в душе у Аверкия, будто она и без того не знала.

— Ты не пойдешь в Мяксу, так я пойду. Чего ж.

— Скатерочкой дорожка, да я-то в скатерочку не раскатываюсь.

— Где тебе раскататься! Утолстел ты, Аверкий, совсем утолстел.

— Не жалуюсь. Вон и Тонька при мне подобрела. Тонька! — стукнул он кулаком по столу — видно, начал брать его хмель.

Домна уже с интересом смотрела, что дальше будет. А дальше вышло вовсе неожиданное: Тоня дожевала пирог, подошла к Аверкию и круто закрутила ему бороду, словно тряпку отжимала. Аверкий взвыл от боли и поднял руки, прося пощады. Тоня бороду отпустила и плюхнулась к нему на колени.

— Целуй, греховодник, — велела со смехом.

И Аверкий торопливо, заискивающе поцеловал ее, а она еще и платочком брезгливо утерлась. Барбушиха в это время вышла из кухни, плевалась от злости. Домна думала, скандал закатит, а Барбушиха лишь шваркнула миску со щами на стол и убралась восвояси. А ей Аверкий еще в поход послал:

— Ты полегше, полегше у меня.

Больше Домна не могла высидеть, взялась за шаль. Она ни с кем не попрощалась, и ей никто ничего не сказал на прощанье. С тем и вышла на мороз, еще больше голодная от чужой сытости, злая, как сама Барбушиха.

Уже порядком отошла, когда догнала ее Тоня:

— Возьми ребятишкам гостинцы, сестрица.

Домна остановилась, ожидая, что дальше будет. Но Тоня лишь прибавила:

— Не осуждай меня. Все равно худо, так хоть поживу-потешусь.

Вернувшись к себе, Домна развернула сверток: пироги, надо же! Как ни сердита она была, а благоразумие взяло верх. Да и что было делать — около пирогов уже прыгал Санька, пришепетывал:

— А мамка приш-шля. А у нас ш-ширсть да ш-ширинка.

Шерсти было горой навалено на столе. Все возились около нее: щипали, пряли, наматывали на клубки. Домна взглядом похвалила их всех, а пирог разломила лишь на четыре доли. Привлеченный запахом, первым поспел к столу Юрасик-карасик, и Домна ему первому дала, помня, что он сейчас без матери. Саньке — само собой, из другой руки. Венька восторженно, как волчонок, ухватился зубами за свой кусок. А уж после Юрий-большун подошел к столу.