Забереги

И как бы разметая горячим ветром стылую тишь, за спиной у них по всему болоту забухало, зататакало, заматерилось, заорало страшным, как в смертной драке, ором. И сразу же от близких береговых откосов навстречу нашим подступавшим пластунам сыпанула на лед, уже без всяких маскхалатов, до времени таившаяся вражья цепь.

При свете поднявшихся над рекой ракет Кузьма Ряжин увидел прямо на береговом откосе голубоватый ледяной череп, который, как прокаженный, плевал прямо ему в лицо. Ох, образина, ох, окаянная вражья морда, еще и плеваться!..

— Э, мужики, живы пока? Лежать-то нечего. Пошли, мужики, дело-то делать надо…

6

«Диело надо диелать. Чортов дороган! Чортов войнуа!» — подгоняла себя и Айно, хотя шла и без того споро.

Путь ей Домна растолковала хорошо, да и памятен был путь. Ничего здесь не изменилось с тех дней, как брели они с Тоней прочь от страшного Тихвина — две прозябшие, притихшие беженки с промокшими дорожными мешками. Сейчас, в мороз, Айно легко бежалось в разношенных валеночках, которые Домна с расчетом на дальнюю дорогу и подобрала для нее. «Отопыши, — сказала она на прощанье, — ногу не натрудишь». И верно, ни мозолинки. Ноги сами несли ее с одного волока на другой. Сухо потрескивал под ногами снег, будто сосновая иглица в июньском бору. Да и шла она все больше борами, распадки встречались редко. Просветы, поля — еще реже. Две-три встретившиеся деревеньки поглянулись настолько нищими, что Айно и не останавливалась. Не позарятся здесь на ее шерстяное вязанье, а золоту не поверят, скажут, из гильз наклепала. За время своих прошлых дорожных мытарств Айно насмотрелась на лихоимцев, знала уже, что окаленная, надраенная латунь очень даже легко может превратиться в золото, а такие аппетитные снаружи ржаные колобки, если их прямо на торгу разломить, станут обвалянными в муке опилками. Потому и было у нее решено: все свое тряпье-шмотье на зерно перевести. Самое надежное дело — хоть горсть, да настоящего зерна. С этим упрямым желанием и добежала она до полустанка, без передыху отмахала все двадцать пять верст. Домна подсказала эту мысль — держаться железной дороги… На то она и дорога, чтобы по ней ехал всякий люд, и хороший и плохой. Без плохих людей не добыть добычи. У хорошего человека чаще всего и нет ничего за душой, а если и есть, раздевать крещеную душу не будет — сунет милостыньку да и спровадит любя. Нет, она поищет дрянных людей, которые наживаются на людском горе; эти хоть и обдерут как липку, но за товар будут платить товаром.

И словно кто услышал ее мысли, послал навстречу такого человека — старика-мухоморчика с крапинами белесых бородавок по румяному лицу, видно сразу, пройдоху из пройдох. Уж очень он на вид был добренький, даже съедобный какой-то, так и маслился, так и светился. Как приманка для глупых мух. Айно тоже потянуло сразу же на его сладкую улыбку, на его приманчивый голос. И она не упустила случая — знала, что не увязнет в его липучей речи. Полгода скитаний чему-нибудь да научили — насквозь его видела. Когда старичок, сияя расписным лицом, выкатился на коротких ножках из-за станционных построек и прилепил глазки к ее мешку, она без лишних слов выплеснула ему в лицо шелковую розовую пену — смотри, мухоморчик, сам не прилипни! Он всеми своими белесыми крапинами, точно прищуренными глазками, уставился на Марысину рубашку, распялил ее на трясущихся руках, долго принюхивался, а потом вкрадчиво заговорил:

— Рубашонка без обмана, вот и я предлагаю, девонька ты моя голодная, тоже без всякого обмана: пойдем ко мне, жить вместях будем. Много ли старику надо? Самую малость, девонька беленькая да некормленая. Из доброты, истинно из сострадания зову. Смекаешь? Смекай. Глядишь, и рубашонка твоя на тебе останется, и телом поболе станешь. Право дело, пойдем. Сожительство наше к обоюдной выгоде, а выгода к обоюдной радости. Жизни возрадуемся, девонька славненькая да тощенькая. — Он быстрым скользящим движением румяненькой руки трепанул ее по щеке, сжал плечо, ребром ладони прошелся по груди и успел даже приласкать покрытое шерстяным чулком колено. — Опала тельцем-то, девонька моя бедненькая. Да ничего, на моих дрожжах поднимешься… хе-хе… Ладненько мы заживем, горевое время перегорюем. Все мое — твое, и все твое — мое… хе-хе… травочка-белявочка. Больше-то и говорить на морозе не стоит, за чайком да за пирожком разговор продолжим. Условия-то только каковы, девонька приголубленная? Скажи.

И Айно сказала то, что было заготовлено в уме:

— Хлиеп надо.

— Он, девонька малоразговорчивая, всем нынче надобен. Вот и я говорю: будем жить-поживать да добро наживать.

— Хлиеп, — повторила упрямо Айно, не выпуская рубашку из рук.

— Да ты безъязыкая, что ли? Ну, это ничего, язык-то… Без языка-то еще и лучше. Не за язык я тебя беру — смекаешь? Смекай, пока я добрый… Да ты понимаешь ли меня, девонька несчастненькая?

Айно кивнула головой в знак того, что понимает, чего он хочет, поднесла к его пупырчатому носу кукиш и сказала то же:

— Хлиеп.