Забереги

Коля-Кавалерия, конечно, тоже из мужского сословия. Он так и заявил: «А я, едрит тебя в хвост и в гриву? Бывало, рысью шагом арш, да с песнями-то!..» Слушать его песни Домне было некогда, она только поспытала: «Топор-то хоть есть?» Коля совсем разобиделся и ушел на зады тесать домовину. Но досок у него не было, был только толстенный горбыль, оставшийся от постройки дома; Коля полдня гремел топором, ругался на всю деревню, а потом Домна принесла своего тесу. Сговаривались они с Кузьмой и в сенях чистый потолок подшить, да не успели, так на чердаке и досыхали доски. Когда Домна залезла туда, то с какой-то горькой заботой отметила: на три домовины тут, не меньше… Ей даже спину неприятно похолодило от преждевременной заботы. Не помирать же все они тут собрались, разрази ее гром! Доски она приволокла сердитая, шваркнула под ноги Коле и ушла, ничего не сказав. Сам разберется, жизнь как-никак прожил. И Коля разобрался, из готовых струганых досок, да еще с помощью Марьяшиных ребят, быстро соорудил ладную такую домовину, с резьбой по углам и верхними отливами, будто под дождем ей стоять. Когда доски сыскались, пилил и строгал он уже в теплой избе, но могилу-то сидя в избе не выкопаешь? Коля и за это дело хотел взяться со всем старанием, но у него и более легкое дело получалось старческим набегом, все через спотыкач. Два раза кувырнулся в снег, пока запряг меринка. А пока лопаты да ломы собирал, и вовсе в снегу выпехтался, хоть самого размораживай. Тогда-то, при взгляде на окоченевшего Колю, Домна и подумала с новой заботой: «И землица, как вот и Коля, окоченела, ее тоже отогревать надо».

Зло ее разобрало на весь двор Аверкия — и на следующее утро хозяина не застала. Запас копившейся злости, как из ведра, выплеснула на Барбушиху, но та встретила ее и без того мокрыми глазами — все этим обреченным взглядом выложила. Впервые Домна пожалела Барбушиху и, прошагав к столу, Тоньку за расплетенную косу потянула:

— Распатлалась! Невенчанная да верченная! Хоронить-то, может, Лутонька, пойдешь? Вон мордаху разъела!

Тоня на этот раз огрызаться не стала, собралась и вышла вслед за сестрой.

— Ты-то должна бы знать, где твой полюбовник. У-у, бесстыжая!

— Не ругайся, сестра, за мясом опять пошел. Вчера зря весь день выбегал, а есть-то и у нас нечего.

— У вас! Ужли и у вас? Твой дом-то, что ли, что так говоришь? Как это вы уживаетесь, две-то бабы? Бесстыжая! Хоть не люблю я Барбушиху, а похвалю, коль на мороз тебя голую выгонит. Из-под мужика-то. Из-под брюхатого.

— Да не ругайся ты, — совсем как-то тихо повторила Тоня. — И сама я брюхатая.

— Час от часу не легче! — от неожиданности соступила Домна с тропки, завязла в снегу. — При живой бабе да другая забрюхатела…

— Да уж так вышло. Ничего, не стар он, Аверкий-то.

— Во-во, на войну так негож, а по бабам лазить — гож. Потеха на всю деревню. Как живете-то втроем? Свыклись, стерпелись?

— Барбушиха стерпелась, а я свыклась. Хорошо мне, сестра, чего на мужика напраслину возводить. Со мной он ласковый, да и Барбушиху не бьет, только говорит: спи себе на печке да меньше ушами шевели. Нет, с умом он мужик. Взял-то он меня случаем, да теперь все на добром согласии. Я вот и сама Барбушихе говорю: помалкивай, коли старая стала, а то мы поженимся, а тебя выгоним.

— Час от часу… — еще хуже оступилась, еще глубже завязла в снегу Домна. — Да когда ты такой путанкой стала?

— А тогда, сестра, — прямо ей в глаза, как заговаривая, посмотрела без всякой робости Тоня. — Тогда, когда Кузьму ты у меня отняла. По праву старшей сестры. В Карелию я с горя удрала, повесилась на шею проезжему военному. Не любила Федора своего, да и любить было ни к чему. Спасибо, увез с глаз долой.

— Во-во, спасибо. Только чего ты сейчас-то его прогнала?

— А так. С Аверкием-то лучше.

— Как не лучше! Всех мужиков перебрала — старика подобрала. Такого в нашем роду не бывало… Грешили, да ведь не так же. Хоть спьяну, хоть с дряну. А у тебя-то от пустоты. Под титьками, кроме сучьей-то зуди, есть что-нибудь? Душа хоть маленькая, хоть крохотная?

— Говорю, что есть. Сыночек-крохотуля взамен того…

Домна не нашлась, что и ответить на это. Да и некогда уже было: где пробежкой, где с недоброй усмешкой, шажком, дошли они до конюшни. Коля наконец-то совладал с упряжью и курил мох, который дергал тут же из пазов, из-под плохо пригнанных бревен.

— Хватит дымить, попалишь конюшню, — чтобы не разговаривать с Тонькой, его пошпыняла мерзлыми, как сама земля, словами. — Мох табачит. Невтерпеж ему, старому. Всем чего-то нынче невтерпеж… Н-но, сотона, — сама взялась она за вожжи, не глядя, как усаживаются Коля и Тоня.