Заботы света

Оказавшись на улице, он почувствовал, что не избыл и малой доли потребности быть с нею. Но впереди ожидалось пусть хотя бы и недолгое, но странствие — с нею вместе!

На перекрестке он встретил Галиаскара-эфенди. Тот давно уже настойчиво, но безуспешно зазывал Габдуллу в гости к себе. Сказал и на этот раз:

— А не поехать ли к нам? Ведь ты свободен?

— Да.

— Так сделай одолжение! Жена все уши прожужжала: где да где наш поэт? Ну!

— Хорошо, — сказал он смеясь. — Считай, что я твой гость. И мы будем сидеть до бесконечности, но… только мы пойдем вон в ту харчевню.

Харчевня тесная, чадная, тут ели и пили и вели беседы извозчики и мастеровые, маклеры и репортеры, почувствовавшие себя хотя бы и на час вольными, не бедными, умными и сильными. Ошивалось тут и всякое жулье. Но вот кто действительно был свободен и радостно пьян — живописные в своей захудалости бродяги. Они казались странниками долин и морей, хотя иной никуда дальше волжской пристани и не ходил, и Габдуллу охватывало чувство томительное, вольное, азартное, он пил вино и быстро хмелел.

Розовый отсвет от стаканов с вином покрывал пухловатые кисти и белые нарукавники Галиаскара. Он не хотел пить вино и ждал, когда официант, принесет рюмку ликера. Он скучал и брезгал, и Габдулла великодушно предложил:

— Хорошо, мы не станем тут засиживаться, а поедем на ярмарку.

— А что, пожалуй! — оживился Галиаскар, быстро выпил маленькими глотками свой ликер и, положив деньги на чистую тарелочку, встал.

На извозчике помчались, обгоняя толпу, к ярмарочным рядам на окраине города. Едва приехали, он тут же потащил Галиаскара к аттракционам. Стали в очередь. В разноцветном круговом мелькании прозревались запрокинутые головы, алые кричащие рты веселых русских баб, пестрили платки и подолы их платьев, тюбетейки визгливых татарчат, картузы приказчиков и студентов, бледные личики их подруг.

И тут он увидел мальчика, который загляделся на карусель и отстал от матери. Он почувствовал желание мальчика прокатиться, и оно, это желание, стало его желанием: ах, это чудо карусель! Вглядевшись в мальчика, он увидел, что мальчик — он сам. Когда-то очень давно приемная мать таскала его по базарам — продавали тюбетейки, которые шила она всю зиму, готовясь к весенней ярмарке, — и ему так хотелось покататься на карусели, но мать то ли жалела денег, то ли в заботах своих не догадывалась о его желании. Но почему он подумал о себе как о чужом мальчике? А иной раз, думая о чужом, чувствуешь в нем себя.

Однажды он был поражен, услышав, как поют его стихи незнакомые ему люди. Он ведь только для себя шептал эти слова, вспоминая единственно мать, признавая единственно только себя, болеющим сиротством и слышащим материно  с л о в о. «О боже, мать мою храни, храни меня, храни отца!» А тут пели его сокровенное, но это было что-то уже другое, не о матери, а о родном языке, пробуждающем тебя от немоты: «Качая колыбель, тебя мне в песне открывала мать… Родной язык, родной язык, с тобою смело шел я вдаль, ты радость возвышал мою, ты просветлял мою печаль».

И самое горькое, самое отрадное было в том, что теперь, когда его слова пели люди, в них глубже открывалась их подлинность.

— Нет, я не сяду, — бормотал Галиаскар, — полнокровным людям такие проказы тяжелы.

Но, вероятно, почитал он этакое развлечение несолидным.

— Говорят, в усадьбе своей Акчурин устроил и карусель, и качели. Вот уж, ей-богу, отведу душу… ведь я, слышь, еду к нему в гости!

— Что ж, не худо. Познакомишься с влиятельным человеком, понаблюдаешь нравы.

— Наплевать! Я еду… с дамой, которая очень просила меня сопровождать ее.

Галиаскара как будто осенила новая мысль:

— А не поддержит ли Акчурин наш журнал? Да будет тебе известно, я подал прошение о новом издании.

— Нет, Галиаскар, он нам не поможет. Но вот кто может помочь — Мамадыш.

— Кто такой Мамадыш?

— Крестьянин. Он, помнится, говорил: подвижность нужна, подвижность… словом, раньше времени не стоит умирать! — Ему хотелось смеяться и говорить глупости озадаченному Галиаскару. А он не так уж пуглив и тяжел на подъем, Галиаскар-эфенди, если в такое время хлопочет о новом издании.

Но вот подошла очередь, и, сунув служителю билетик, Габдулла взлез на лошадку, опередив какого-то приказчика. Скользко на гладкой хребтине, того и гляди свалишься… но уже заиграла музыка, вовлекая в звуки свои скрипение круга и возгласы едущих. Завертелось!.. На кой черт ему влиятельные знакомые, специальное наблюдение нравов… хорошо-то как, хорошо!

Прокатившись, он позвал Галиаскара глядеть панораму. Они прошли в узкой, жарко пахнущей толпе. В зале толпа разбежалась, шелестя одеждами и грохоча башмаками. Нашарив скамейку, они сели. Белый экран стал населяться чудными картинками: мраморные дворцы, тонко-стройные деревья, каналы и лодочники, стоящие в своих узких лодках… и пианола играла какую-то чудную незнакомую мелодию.

Все действо длилось, вероятно, минут пятнадцать, но когда экран потускнел, осталось впечатление сверкнувшей и погасшей молнии. Глянув сбоку на Галиаскара, он поразился скучным, почти брезгливым выражением его лица.