Заботы света

А читал он с большим усердием, читал постоянно, даже обедая, глядел в рукописи — этакое превратилось наконец в чувство столь же сильное и щекотливое, как похоть. На многие дни он стал забывать о существовании горбуньи. А горбунья между тем забрюхатела и в положенный срок родила, по слухам, омерзительное, мяукающее существо с хлипким желто-зеленым тельцем, но с дьявольской способностью уже с первых минут произносить членораздельные звуки, которые всякий понимал: «Надо хватать, надо хватать!..» Иманаев морщился, отмахивался от молвы и продолжал свою работу. И вот уже на втором году службы его представили прямо к ордену Анны третьей степени, минуя Станислава, и оклад от шестисот рублей годовых подскочил ровно вдвое.

В день, когда надо было идти получать орден, он побрился у цирюльника, затем вытащил из сундука фрачишко и с бобровой оторочкой шапку, почистил пальто. Можно было бы вызвать извозчика, но ему захотелось пройтись пешком, чтобы как можно больше людей смотрело на его приутюженный вид. Он шел неспешно и гордо, охотно кивал по сторонам. Но вышла в этот торжественный час и горбунья, тоже принаряженная, с чадом своим на руках. Тихо продвигаясь по краю тротуара, она не смела даже взглядом дать знать, что имеет к нему какое-нибудь отношение. Лавочники, высовываясь из своих магазинов, кричали цензору:

— В добрый час, Миргаяз-Эфенди!

— Пусть и впредь сопутствует тебе удача!..

С каждым шагом все более возбуждаясь, горбунья ближе подступала к имениннику и громко говорила, то смеясь, то плача: «Смотри, сынок, идет твой отец! Он получит орден… запомни, сынок, этот день!» Иманаев делал ей знаки строгим верчением сверкающих глаз; наконец, не стерпев, крикнул:

— Прочь! Разве ты не видишь, что я иду получать Анну!

— Анну? — побледнев, переспросила горбунья. — Ты сказал… Анну? Тебе не хватает того, что ты имеешь? Ах, сволочь! Люди добрые, он бросил сына, он бросил женщину, которая терпела ради него муки… вы только посмотрите на эту проститутку во фраке!

Набежала толпа, тесен стал тротуар. Городовые, расталкивая зевак, пробирались к центру события. «Опоздаю! — затосковал Иманаев. — Пока разберутся, пока отпустят, опоздаю!..» Зажмурившись, он с маху нырнул в толпу, юркнул в ближний переулок, там захватил извозчика и прокричал:

— Едем… гони, черт подери!

Горбунья, казалось, бежит за санями, слышится мяукающий возглас ее чада: «Надо хватать, надо хватать!» Не сразу понял, что блазнится ему, что нет погони, что едут по спокойной, нелюдной улице, приближаясь к зданию губернского правления. И тут же он забыл о катавасии, которая едва не испортила всю торжественность момента.

Он вышел из саней, дав извозчику рубль, отряхнулся, поправил шапку и, прямо ступая, направился к высокому крыльцу с тяжелыми колоннами. Когда он подымался по ступеням, в ближней церкви зазвонил колокол, тотчас отозвались колокола на других церквах. И почудилось цензору, что в его честь звонят колокола, что идет он по ступеням не в учреждение, а в церковь идет под руку с красавицей, дочкою губернатора, что отныне носит он победительное имя Александр, что многие подвиги числят за ним благодарные соотечественники: на его средства построено два храма, изготовлена пушка для непобедимой армии императора, повешены по его непосредственному доносу девятнадцать государственных преступников, что государем принят и утвержден его проект по уничтожению горбуний с их чадами по всей обширной империи…

25

Душисто пахнет вымытыми полами, какой-то псиный, но приятный, холодный запах источают полотенца, которые внесла с мороза невестка и развесила на веревочке напротив печи, особенно пахнет свежая побелка на стенах, и все вместе несет в себе что-то несомненно зимнее, прохладно-чистое; и тоже зимнее — потрескивание березовых поленьев в глубокой раскаленной жерловине печурки. «Веселым треском трещит затопленная печь…»

И он вспоминает, что однажды такое с ним уже было, наивно и светло думал: боже, разве людям положены распри, взаимные унижения и обиды? Живи, смотри: роняет лес багряный свой убор… да, была осень, был Пушкинский сад в Уральске, была прелестная, возвышенная грусть любимых стихов.

И вот теперь — в избушке, маленькой и казистой, как сундучок, в гостях у Кабира-муллы (сам  д я д ю ш к а  с женою занимает большую избу, эта же в глубине двора), ему хорошо, уютно. И думается о простом: о муравьином трудолюбии сельчан и спокойной, терпеливой их покорности, их доброте, видимой несложности их взаимоотношений, о том, как с толком, со вкусом умеют они строить бедную свою жизнь… их песни — как разговор между собой, их сказки — как будто и не выдумки, а действительные истории, приключившиеся да вот же тут недалеко, в соседнем лесу, или за ближней горой, где стоит, наверное, какое-то царство-государство.