Заботы света

— Верно, верно, — с улыбкой отозвался Пинегин, как бы поощряя собеседника. Затем покачал головой: — Шутить еще можете, Николай Аверьянович!

…Вспомнил, приятно стало. И подумалось о том, что нет в нем никакой боязни ни перед губернатором, ни перед любым жандармским чином, а перед Пинегиным и подавно. Вот напишет он свое мнение, отнесет в комитет и скажет: хватит, господа, больше не желаю. Он взял чистый лист, обмакнул перо в чернила и начал писать. В своей оценке настроении мусульман он указывал, что татарская масса не лишена, конечно, способности к восприятию новых идей; идеи доходят до нее через школы, через молодых преподавателей, но главным образом через татарские газеты и журналы, проникающие в самую гущу населения, восемьдесят процентов которого знает татарскую грамоту. Идеалы татарской интеллигенции в наши дни — идейное объединение мусульманских племен на почве языковой общности и сохранения своей национальности при заимствовании европейской культуры, — идеалы эти не расходятся с верованием и взглядами почти всех слоев населения, которое не прочь научить своих детей русской грамоте, если только это не принесет ущерба учению по-мусульмански.

Подумав, Николай Аверьянович счел нужным объяснить свое понимание слова  м и л л е т, особенно настораживающее каждого цензора, ибо переводили его только словом  н а ц и я, а это давало повод к подозрению в национализме.

«Слово  м и л л е т  в употреблении имеет растяжимое значение: это — племя, объединенное общим языком, но и народ, исповедующий единую веру, а также — нация с единством веры, культуры и литературного языка. Так, мухамеддане всех своих единоверцев считают, к а р д а ш и м и з л а р, то есть братьями, и говорят: мусульманское милле. Что же касается выражения «татарское племя», то оно, очевидно, обнимает всех мусульман России».

Далее Николай Аверьянович написал о том, что казанская цензура делает все, чтобы татарская печать не переходила границы законности, пока же по ней нельзя судить о каких-либо признаках движения на национальной почве.

В какой-то момент он почувствовал истинную увлеченность: язык он знал хорошо, понимал толк в его оттенках и многое мог открыть непосвященному. Будь это частное письмо тому же Пинегину, а не отчет, Кистенев припомнил бы и случай с книгой Тукаева, очень популярного в народе. Книга вышла в седьмом еще году, а цензура изучает ее опять, в девятьсот девятом. В жандармское управление поступил донос его агента Иманаева: имею-де честь представить вам печатную брошюру со стихами, широко известными среди учеников; стихи враждебного содержания и прочее в этом роде.

Но что враждебно? Печаль враждебна? Враждебно, когда писатель задумывается над сложностями жизни, пишет ее без прикрас? Втемяшили в башку агентам и цензорам, что все невеселое в беллетристике — опасно и крамольно… Впрочем, решил он, я не политик, я лингвист, буду говорить только с точки зрения языка. Вот есть в книжке Тукаева стихи под названием «Милле моннар», которые цензор вроде Иманаева переведет как «Национальные песни» или даже «Песнь нации». А верней было бы — «Родные напевы», «Родные мелодии». Да, напевы печальны, говорит поэт, но ведь и судьба народа безрадостна. Нет народа с легкой судьбой, и поэты извека пишут об этом, написал и татарский поэт… так что же, в тюрьму его за это?

Николай Аверьянович отложил листы и решил, что обо всем таком он лично поговорит с Пинегиным, тот неглуп и поймет, должен понять! Или пока не говорить, а только просить об отставке со ссылкою на занятость? А дел и впрямь невпроворот: в мае придется прочитать более трехсот страниц студенческих работ, в сентябре — читать магистерские работы… а и журнал надо вести, и попечительство над учебным округом — все требует его личного участия. Где же взять времени на чтение рукописей? Так он говорил себе, но про главное не поминал, про то, что теперь он все чаще бывает занят исполнением секретных поручений по прочтении книг и рукописей, которые шлет в комитет губернская администрация, а также жандармское управление и судебные учреждения. Вот и получается, что он исполняет роль не только переводчика, но и судебного-эксперта, определяющего преступность материалов. И его познания в языках, в культуре поволжских народов используются… боже, неужели только для того, чтобы участвовать в судилище над писателями и журналистами? Можно ли после этого уважать себя?