Заботы света

Тихонько постучав, вошла Раиса Герасимовна. Удивительно чутко угадывала она минуту передышки у мужа и заходила посидеть, перемолвиться словом. Он понимал, что жизнь ее замкнута среди забот о детях, о быте, что заботы утомительны и однообразны, и старался хоть чем-то утешить и подбодрить жену.

— А знаешь, о чем я думал, — заговорил он с искренними интонациями, хотя вовсе и не думал о том, — а не поехать ли нам всем на кумыс? Куда-нибудь в самарскую деревню, к татарам, а?

— Но разве лето у тебя свободно?

— Будет, будет свободно! Кое с какими обязанностями я разделаюсь уже теперь… да, милая, я решил. Я, может статься, чуточку потеряю в деньгах, но зато я буду иметь время, свободу!

— Как знаешь, Николенька, — отозвалась она кротким согласием и, улыбнувшись, заговорила о детях: — Нынче делала Ванюше полоскание йодом… ты бы посмотрел, как послушно, как терпеливо сносит он всякое лечение! Да, вот что я хотела спросить: нет ли среди твоих учеников кого-нибудь с Кавказа? Доктор говорит, полезны полоскания эвкалиптом…

— Должно быть, есть, не припоминаю. Но я обязательно поинтересуюсь. А что, — спросил он вдруг, — Володя опять отказался от супа?

Она закусила нижнюю губу, глаза ее заслезились; чтобы не расплакаться, она сильно мотнула головой. Николай Аверьянович вздохнул. Володя, старший, учился в пятом классе гимназии, но был не по возрасту малорослый, худой, плохо ел, плохо засыпал с вечера, а утром нельзя было добудиться. Лида, ей двенадцатый год, тоже худа, анемична; у Вани постоянно болит горло, а младшей, Настены, уже нет на этом свете… «Господи, — подумал он, — господи! Дети наследуют мою слабую, старую плоть». Еще минуту, и он бы тоже, наверное, расплакался. Но, взяв себя в руки, он встал и тихо, строго произнес:

— Я не все еще дела сделал, Рая.

— Хорошо, милый, ухожу. Принести тебе кофе?

— Потом… я сам.

Жена ушла. Он сел в кресло и прикрыл ладонью глаза, которые нестерпимо пощипывало. Воспоминания о шестилетней Настене, умершей прошлой весной, мучили его особенно. «Сколько же лет мне было, когда она родилась, — подумал он, — тридцать восемь? Нет, шел уже сороковой. Дети наследуют мою слабую, старую плоть… но, может быть, наследуют мой опыт? Ведь есть же мнение среди ученых, что вместе с другими данными родителя дети наследуют и опыт жизни; даже приводят в пример выдающихся людей, чьи отцы породили их в немолодом уже возрасте». Но что с того, если даже Настене и передались какие-то его положительные черты? Здоровье-то было хрупкое, сердчишко остановилось уже на седьмом году. А какая была очаровательная — с мраморно белым личиком, синими большими глазами, светлыми вьющимися волосами! Все говорили: вырастет красавицей, и все ее любили, баловали… и как убивалась потом нянюшка, милейшая Агафья Никитична, которая ходила за всеми его детьми, начиная с Володи!

Мучительно не забывались ее последние дни, особенно один, поминальный: уж так она просилась пойти с нянюшкой на кладбище, но они побоялись, не отпустили. А нянюшка ушла обиженная, одна.

— Ты, нянюшка, побыстрей приходи, я ждать буду!

А когда старуха вернулась, подбежала к ней, затормошила:

— Ну что, нянюшка, расскажи!

Та усадила девочку на своем сундучке, села рядом и начала рассказывать:

— Нынче-то на земле святой, родительской заупокойное идет поминовение, души праведных покойников привитают у могил своих. Радуются вместе с певчими птахами, с мотыльками нарядными, то над могилами в кустах порхают, то в голубую высоту взовьются, да звонко так, благостно оглашают…

— Нянюшка, а кто порхает, душа?

— Душа, милочка, душа. На могилки-то, где покоятся мои родители, прилетели две сизые горлинки, сели на дубовый крест, тихо ворковали да кланялись.

— А ты, нянюшка?..

— Я земным поклоном ответила и слезами залилась. Загрустили души-горлинки, жалко им стало нянюшки, поднялись на крылышки, да и полетели возвещать людям добрым, помнили чтоб родительский завет, сирых приласкивали… Ох, вспамятовала, Настю-то велено угостить, ну-тка! — С этими словами нянюшка вынула из корзинки лепешку и дала девочке.

Потом жена уходила гулять с Ваней и Лидой, потом обедали все вместе, потом нянюшка собралась к своей племяннице, а жена пошла укладывать спать малышей. Володя заспорил с матерью: он собирался вечером на каток, а мать не разрешала почему-то. Володя кричал: «Ты нехорошая, да, нехорошая… я не могу жить в этом доме!» — кричал, плакал даже. Но Николай Аверьянович не вышел из кабинета: с его участием подобные сцены тянулись долго и скандально, потому что он начинал нервничать, говорить в повелительном тоне, так что сын впадал в истерику и долго не мог успокоиться.

Через минуту-другую домочадцы затихли, и он, облегченно вздохнув, сел к столу. Собственно, дело уже было сделано: отчет написан, прошение председателю тоже. С принятием прошения он терял тысячу двести годовых, которые получал за цензирование, но и освобождался от тяжести, которая угнетала его и физически, и морально.