Заботы света

«Бездарная и, в сущности, ненужная работа, — думал он. — Вот в некоторых странах нет совсем цензуры, но каждый издатель ответствен за свое издание, его могут привлечь даже к суду. Тоже контроль своего рода, но зато не так прямо, не так оскорбительно, как у нас в России. А этот наш казенный патриотизм, великодержавное пренебрежение к инородцам, к их языку и культуре! Но ведь мы великая страна, под крылом нашим многие народы и племена, идет постоянный процесс взаимного общения, взаимного проникновения культур… наша миссия не только в том, чтобы сберечь собственные ценности, но и наследие каждого племени. Сколько среди нас, русских, образованных, умных, великодушных, но отчего мы так инертны, подозрительны, нетерпимы? И почему бы мне, живущему здесь с рождения, не заняться описанием быта и нравов поволжских племен, их ремесел, житейских обрядов… разве не полезнее было бы, чем выискивание крамолы в сочинениях писателей и журналистов? А вот соберусь как-нибудь, ей-богу, соберусь!»

А потом он задремал в кресле и проснулся уже в темноте. Зажег электричество и поглядел на часы: десять без пяти минут. Он встал и вышел из кабинета, направляясь в детскую. Ванюшка спал скорчившись, одеяло сползло и скомкалось. Николай Аверьянович укрыл сына, подоткнул с боков одеяло, потом заглянул в комнату, смежную с детской. Там нянюшка молилась. В углу, на краю божницы, горела свеча, озаряя большую икону Пречистой с младенцем; младенец большеглаз, упитан, но мать глядит на него со скорбью. По левую сторону иконы, прислонясь к ней, стоял медный крест; по правую, возле головки младенца, — пучок сухой вербы. Против божницы, раскрыв перед собой псалтырь, сидела в кресле нянюшка. Прочитав очередной псалом, старуха приподымалась с кресла и, перекрестясь, каждый раз проговаривала слова одной и той же молитвы. Псалмы читала ровным, тихим напевом, заглядывая в псалтырь и пролистывая его, но видно было — читает на память, свету мало, да и свеча далеко отстоит от страниц; молитву же произносила упоительно-страстным, отрывистым шепотом:

— Господи, владыка живота моего, духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми! Духа же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми!..

Тихонько прикрыв дверь, он подошел опять к постели сына, перекрестил его и, вздохнув, отправился к себе. Прибрав бумаги, оглядел полки с книгами, но не взял ни одной, хотя перед-сном прочитывал страницу-другую.

«Духа любомудрия не даждь ми! Духа любомудрия, смиренномудрия…» Что дальше? «Честности и порядочности даруй ми!»

24

Над железной узкой аскетической кроватью Иманаева висел шамаиль, расписанный изречениями из аль-Корана. Изречения звали к чистоте помыслов, любви к ближнему и предостерегали от подлости в деяниях.

В паутинной укроме за шамаилем хранил Иманаев драгоценнейший документ, подписанный начальником Казанского комитета по делам печати господином Пинегиным, который в самых лестных выражениях характеризовал коллежского регистратора Иманаева.

«При исполнении обязанностей цензора обнаружил весьма внимательное отношение к содержанию исследуемых материалов и сделал чрезвычайно полезные извлечения, показывающие направление инородческой мысли по вопросам общегосударственным…»

Каждый раз, ложась спать, он читал шамаиль, затем извлекал из-за рамы ценную бумагу и тоже прочитывал, потом засыпал сладко, и снились ему сны, в которых его называли «ваше превосходительство». Случалось, однако, похоть не давала заснуть, а слабая дрема мучила безобразными видениями. Однажды, со стоном поднявшись, он оделся и тихо вышел, чтобы позвать жившую по соседству швею. Швея была горбунья. Едва она вошла, боязливо хихикая, цензор налетел кочетом и повалил горбунью на кровать. Когда подымались они, в простынях что-то зашуршало — там оказалась бумага, которую он так берег! С тех пор документ сохранял следы помятости, и каждый раз, беря его в руки, он вспоминал горбунью и ругал ее отборнейшей бранью. Теперь он клал бумагу под стекло на стол и придавливал кипою толстенных книг. Вот так же бы придавить и вожделение, ан не удавалось! Опять и опять звал он горбунью, а потом как-то даже привык и находил эту связь удобной: не приходилось унижаться перед женщинами, которые терпеть его не могли, не надо было тратиться на угощения да уговаривания, но главное — сберегалось время, которое полностью отдавал он чтению многочисленных материалов.