Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны

Вот, сижу у окна. Звуки клавесина настраивают на средневековый лад. Вижу серую дорогу. Древесную глубь за ней. И стену дома, красную кирпичную трубу. Это где-то было в брейгелевских Нидерландах. Или в деревнях, по которым скитался Гольдмунд Гессе.

Дорога. Сумерки. Деревья. Дым табака.

Ничего не происходит. Ничего не надо, если Бог здесь.

…Свет долго не хочется зажигать. Только смотреть в сумерки. Кассета кончилась («Хорошо темперированный клавир» Баха). Включил радио. Странно, но в деревне всегда новости слушаешь бестрепетно. Как будто это все тебя не касается и никогда не коснется. Ты просто в другом измерении. Что они там гоношатся? Что-то о генеральном прокуроре, еще о чем-то…

Вот эта отстраненность и манит, то есть ею и притягивает деревня. Яблони. Заходящее солнце. Тепло очага. Мир здесь телесен. При взгляде на печку испытываешь прилив бодрости. Это какое-то сказочное сооружение, в ней что-то бабье, бесконечно доброе. Связки лука, валенки, обрывки старых газет. Вьюшка. Сверху в эту вьюшку падает слабый дневной свет. Как будто не совсем тот, что на улице. Дрова загораются, и не оторвешь глаз. Усмиренное пламя посреди деревянного дома. Так же и в наших бабушках — усмиренная жизнь.

…Нет, русская деревня более земляная, избы вросли в землю. Тут говорят: хаты. Как у бобров, хатки. Ну а все прочее — такое же, как и в любой голландской, французской деревне: тишина, одиночество, все на своем месте, — в небе первая звезда и за долиной чей-то огонь.

Малер

Пересадил сливу. И вот сижу слушаю Шестую симфонию Малера, пью яблочное самодельное прошлогоднее вино; один, конечно.

Трудно представить застолье под Шнитке или даже Чайковского. Тоска и траур — классическая музыка. Или трагичность и глубина. А на это нет спроса. И это понятно. Жизнь и так трагична. Как развлекаться, погружаясь в трагическое?

Ну а я хмелен от яблочного вина, огня в печи, и Малер насыщает меня искрящимся кислородом.

Окно

Тополь — в серой шкуре коры с рыжеватыми пятнами лишайников, он покрылся ими, как кит мелкими водорослями и ракушками; тополь простер над воротами в сад сильную длань, опушенную молодой листвой, ветер ее качает, листья качает, а ветвь недвижна, мощная мышца. Внизу цветущие смачно одуванчики. Кусок серой дороги. Вообще из окна все видится несколько иначе. Окно ограничивает, но и делает все глубже. Взгляд в окно можно назвать художественно претворенным, у Ортеги-и-Гассета где-то есть об этом, но в деревню я не взял его книгу… Да ясно и так, что творчество — это искажение, ограничение и углубление.

И это окно всегда перед тобой, верно?

Прежде чем писать это, слушал Четвертую сонату для скрипки и клавесина Баха. А когда писал про тополь, вдруг вспомнил «Нарцисса и Златоуста» Гессе, каштан перед вратами монастыря; этот роман я прочитал мгновенно, а потом слушал сонаты Баха. Вещь Гессе чудесная, как сновидение, сотканное из синевы и золота. Сонаты Баха из той же материи.

Синева и золото и дерево за моим окном. Остальное я отсекаю.

Отсутствие

Хлопнули дверцы, послышался сигнал, и снова один. Первые мгновения… Серые сумерки в зеркалах… Очарование людей схватываешь в их отсутствие. Люди ускользают. Это вечная игра: я твой, я твоя, — но все ничьи, каждый несет в себе ядро, в которое никогда никому не проникнуть.

Парусит луна

К вечеру погода переменилась, ветер стих, потеплело, сразу пришли в себя соловьи, поют. А в небе парусит луна на перекрестии следов, оставленных самолетами.

Сад огненный

Солнце угасло, закат померк, но в печи красный жар, пышущие обломки сокрушенного светила, а в окне — повернись — белеют прохладно в синеватой свинцовости неба деревья живые, в их тканях струятся небесные соки, не поверишь, что когда-нибудь они могут повеять огнем…

Сад огненный в моей печи. Еще один образ сада. Не знаю, какая музыка могла бы здесь звучать, может, Скрябин. Но я ничего не слушаю, просто смотрю.

Когда же зацветет тот сад, за окном?

Сергей

Утром меня разбудил двоюродный дядька Сергей, сын бабы Вари. Пришел спросить цепь для лошади. На самом деле — ему стало известно, что навестившие меня горожане оставили трехлитровую банку темного неочищенного «Мартовского» пива и соленую рыбу.

Уселись за столом перед окном, залитым солнцем. Сергей курит крепкий табак, хотя ему вырезали полгубы, обнаружив злокачественную опухоль. Но остановиться он не может.

Прихлебывая дымное пиво, Сергей рассказывал про недавний случай. В марте это было. Жена вдруг спохватилась среди ночи, глянула в окно: калитка открыта. Как будто ей подсказал кто. Растолкала дядьку. Пошли во двор. Нет Майки в стойле. Сергей так в телогрейке на голое тело и кинулся в погоню, только одностволку успел схватить. За ним выбежала и жена с фонариком. Пошли по следам. Увидели: водят. Вокруг деревни, потом в лесок, дальше — в сторону Днепра, к железной дороге.

«Но я бежал как пес», — усмехается дядька, потирая пальцами красноватый нос, перебитый еще в давней драке. Дядька высокий, ширококостный, и хотя ему уже под шестьдесят, а есть в нем что-то ребяческое.