Заброшенный сад. Сорок девять эпизодов одной весны

И следы на мартовском снегу привели их с женой в пригородный поселок. Дядька шел вдоль заборов — и вдруг увидел силуэт у столба. Это была его Майка. Она была привязана проволокой за шею. Сергей бросился к ней, а жена — в один из домов, там оказался телефон. Милиция приехала быстро. Уже занималось хмурое утро. Тут же схватили конокрадов. Двоих, отца и сына. Конокрады классические, можно сказать, — цыгане.

«Ну, врежь им!» — подзадоривали Сергея. Но тот махнул рукой: «Пленных бить». Тогда менты им сами всыпали. А Сергей с женой пошли в деревню. Сергей похлопывал Майку по пегой шее, поглаживал. На суде цыгане слезно взывали о прощении, и жена Сергея не выдержала и простила, а он — нет. Ладно бы что-то другое украли. Свою Майку Сергей любит и холит.

И то, как конокрады привязали ее проволокой за шею, не забывает.

И теперь он — снова ходит паном, нос в табаке, ус в вине. Хотя дядька и тщательно бреется. Но ведь у него есть Майка, и весной, осенью все кланяются ему. Он пашет огороды. Пробовал пахать и я. Трудно с непривычки, надо следить за лошадью, вовремя ее поворачивать и ровно вести борозду, да не очень глубоко, но и не слишком мелко. У Сергея это получается легко. Но так только кажется.

А конокрадов осудили на год. Но они уже подали апелляцию, и жена Сергея хочет их простить по-настоящему, написать заявление. Ну, Сергей говорит, что самое главное — Майка здесь.

…Мы отставили пустые кружки и направились в сарай, отыскали ржавую цепь, Сергей кивнул мне: «Занимайся!» — и пошел на своизанятия, извечные и непреходящие — занятия землей. Некоторое время я слышал звяканье ржавой цепи, бьющейся о кирзовый сапог.

Сеть веток

Услышал кукушку: часы тепла и света заведены.

Сад курчавится. Прозрачно-веселая зеленая сеть веток в будущем даст садовую сень. А пока она сквозит синевой.

Страстная неделя

Выбелил стволы слив, яблонь, вишен. В вечерних лучах сад немного приподнимается над землей и парит. Чуть закатной крови на кронах, на крыше соседнего дома, на перистых облаках.

Допоздна слушал «Всенощное бдение» Рахманинова.

Дорога

Вечером после дождя вышел за изгородь. Вот-вот вечер перетечет в ночь. Улица пуста, сумрачна, окна изб темны. Здесь совсем мало настоящих деревенских жителей. В основном в деревне дачи.

Надо мной рукастый гигантский тополь, кто-то его посадил. Может, дед Петр, пропавший на фронте. Или его брат Ларион, тоже сгинувший в пекле. Хотя, наверное, тополь сам вырос. Стоит у калитки мощной колонной. Сырая глинисто-глянцевая виляющая дорога — захватывает. По ней уходили и возвращались деревенские на войну, с войны, кто на заработки в город, кто в лагеря; везли по ней и на кладбище, безвозвратно… Хотя вот сегодня баба Варя вернулась: голосом. Дядька Сергей принес кассету с ее песнями. У нее был настоящий голос. Приезжали из города, записывали, поднесли рюмку, и она запела. Говорила, отнекиваясь: «Да я плохо пею», — но в конце концов распелась про Ваньку-ключника, садок на горе, убиенную княгиню, девчонку молодую, коней в серебряной сбруе.

…От дороги долго не мог оторвать взгляд, ясно понимая: вот же она — судьба: уходящие куда-то две глиняные линии…

Ну и погодка

Майский снег и град то и дело захлестывают деревню. Из-за картонного города валят тучи. Город пропадает. Внезапно в глаза бросаются обелиски городского кладбища на голом холме, они как бы очерчены черным карандашом. Все поглощает белесое облако. И уже видно: по оврагам идет снег. И эта мутная волна накатывает на деревню, лепестки слив и вишен мешаются со снегом. Деревья шумят, хлопает, скрежещет железо. А синица в нашем саду запевает, гордый буревестник.

Потом я ее увидел, она вылетела откуда-то из-под окна, прячется под обшивкой дома. Уселась на ветку. Тут же к ней прилетела другая. Они немного пообщались, взглядывая друг на друга мельком, встряхиваясь. И разлетелись. Можно догадаться, о чем речь.

Ну и погодка.

«Плоскогорье»

Налетает ветер, и кажется, что над домом проносятся тяжелые эшелоны. Ветер грозно басит в печной трубе. Самое время слушать Скрябина, «Поэму огня». А я слушаю сельского и всесветного Боба Дилана, «Плоскогорье», вещь заунывную, длящуюся минут двадцать. Так и хочется дернуть стаканчик виски. Ну или самогона. Да поздно идти искать.

Буина

Ветер начинает раздражать. Отец всегда сетовал на ветродуй деревенский, высоко деревня стоит. Тетя Катя говорила: он с пустоши налетает, буина. Ветер — буина.

77-й

Утром вышел в сад, проломил в бочке лед — прозрачный и черный, набрал воды в рукомойник. Лицо обожгло. Садоводы-огородники в печали. А я тихо радуюсь, мне по душе весенние снегопады; мне это напоминает сновидческое детство: там я жил у подножия гор, где-то глубоко в Азии.

Вчера вечером снег налетел и небо прояснилось, стало очень светло, ярко. Это смертельная красота для нежных цветов и зеленых ростков.

А я радуюсь, балбес-кочевник, не садовод. И слушаю 77-й квартет Гайдна. Нежнейший. И ему не страшны морозы.

Ave Maria