Забулдыжная жизнь

Серафима нервничала. Еще немного, и бронзовая Гестия снова бы оказалась в ее руках.

«Ситуация  сложная в  психологическом  аспекте: покойника не

воскресишь, да я и не Иисус Христос. Но стоит ли гробить жизнь молодой женщине? Что тут произошло, одному богу известно, вот пусть он и решает – как быть?!» – мужчина мельком глянул на хозяйку квартиры и снова перевел взгляд на картину.

– Скажите, а откуда у вас это?

– Муж у какой-то старухи купил. Я подарю вам ее, если поможете от трупа избавиться.

– Хорошо, хорошо! Не волнуйтесь, – он потрогал багет. – Как стемнеет, мы подъедем – лишние свидетели ни к чему. Картина плюс тысяча «зеленых». Устраивает?

Мужчина сказал это так, будто вынос мертвецов входил в прямые обязанности слесарей-сантехников. Серафима кивнула.

– Когда увезем, обратитесь в милицию, дескать, супруг пропал. Не пришел, мол, домой – и все. Пусть ищут. Я картиночку, с вашего позволения, сейчас заберу, чтобы потом с ней не таскаться. А деньги вы нам вечером отдадите, вместе с телом.

Город спал, кутаясь в ноябрьский сумрак. Свет луны выхватил две сгорбленные фигуры, которые тащили огромный рулон. Салон микроавтобуса распахнул пасть, проглотил ковер, а затем и самих носильщиков. Автомобиль недовольно заурчал, пустил клубы дыма. Воровато, с выключенными фарами, он выехал со двора.

– Ты, Андрюша, забудь все. Время нынче такое, чуть что и – ауфидурзейн, дорогие товарищи! – Максаков вырулил на проспект. – Мы его в Неве утопим. От ковра освободим и утопим, а к ногам железяку примотаем, чтоб раньше срока не всплыл. За зиму его рыба так обглодает, что мать родная не узнает.

Шкаликов доверял учителю: тот был порядочным человеком и дурных советов не давал. Максаков вытащил из-за пазухи купюры.

– Вот, за труды твои тяжкие.

Шкаликов сунул деньги в карман.

– Николай Александрович, а с ковром что делать? – не скрывая заинтересованности, спросил он.

– Выбросим – и все дела! – Максаков сбавил газ.

– Можно, я его маме подарю?

– Боже мой, какая сердечность! Подари!

Шутит Максаков или ерничает, понять было трудно. Свернув на мост, педагог-сантехник бросил взгляд на бывшего ученика.

– Андрюша, у тебя не было серьезных травм головы?

После этого случая жизнь нисколько не изменилась. По вечерам в переулках стреляли, по телевизору кричали о достижениях демократии, а народ тащил неприподъемный крест действительности. Шкаликов ждал Максакова, пил чай и слушал радио. Бодрый голос диктора уверял, что в стране все идет по плану президента, очередной премьер-министр подал в отставку, а на Кавказе с новой силой вспыхнуло противостояние боевиков и правительственных войск. Радио сменило тему: «Новости культуры. На днях гражданином, пожелавшим остаться неизвестным, Государственному Эрмитажу была подарена картина известного художника, принадлежавшего к школе фламандских мастеров. Щебечущие птицы, многоцветные букеты и только что пойманная дичь украшают натюрморт…» – Шкаликов поставил стакан на верстак. Перед его глазами всплыла картина из квартиры, где убили мужика. Хлопнула дверь биндюги.

– Чаевничаешь? – Максаков повесил на гвоздь фуражку. – Все, Андрюша, на пенсию ухожу. Займусь частными уроками для поддержания штанов.

– Я тоже решил переквалифицироваться. Сколько можно чужое говно разгребать? У меня образование, в конце концов.

На этом пути-дорожки ученика и педагога разошлись. Судьба больше не сводила их, да это было и ни к чему.

                                                 III

У самого горизонта, в тени плешивых перелесков прикорнуло село Темяшево. Если бы не телеграфные столбы и тощие телевизионные антенны на крышах, то случайно попавший сюда человек подумал бы, что его забросило в позапрошлый век. Настолько все выглядело убого. Темяшево получило свое название от фамилии помещика и прославилось на всю округу лихими людьми.

Началось все с того, что предприимчивый барин ушел с военной службы и построил сахарный завод. На зависть скептически настроенных соседей-помещиков дела пошли так хорошо, что надобность в сельском хозяйстве отпала. Со временем село поменяло свой статус на рабочий поселок.

Вкус ворованного сахара привил крестьянам неуемную тягу к сладкой жизни. Уличенных в хищении пороли, но это плохо помогало – куски рафинада упорно прилипали к натруженным рукам. После экзекуции «защекоченные» плетками молили Бога, чтоб он наказал барина, и тот внял молитвам. Темяшев прокладывал к заводу железную дорогу и так рвал жилы, что сердце не выдержало и остановилось. Где его схоронили, никто из ныне здравствующих сельчан не имел понятия. Гуляла байка, что закопали барина при царских наградах и с редкой иконой на груди.

За многие годы завод неоднократно менял хозяев и полностью развратил местное население. Сахар перестали выносить в онучах или между ног, предварительно обмотав тряпками, его крали целыми головами. В селе процветало самогоноварение.