Забулдыжная жизнь

Ненависть к окружающей действительности отошла. Мириады огоньков водили хороводы в помутившемся сознании. За спиной выросли крылья. Два взмаха оторвали Ревзина от убогой реальности. Сотни метеоритов втыкались в кожу, вызывая приятный зуд. Перед глазами золотистым миражом горело Солнце. Ревзин смотрел на электрическую лампочку, которую забыл выключить, и погружался в грезы. Внезапно яркая глыба сорвалась с места, проломила грудь и обожгла внутренности. Иннокентий прикрыл веки ладонью. Заиграла музыка. Может быть, у соседей, а может, это дрогнули струны восхищенной души. Ревзин мчался к обманчивому счастью,  надеясь, что успеет насладиться им раньше, чем оно испарится. Внизу, в матовой дымке, колыхался вытоптанный ковер, вверху зияла бездна недоступного рая. Ревзин парил между ними, купаясь в эйфории.

Лампочка моргнула и погасла. Невесть откуда появилась и отчетливо увеличивалась в размерах черная дыра. Она с чавканьем засосала Ревзина. Иннокентий сжался от боли. «Крылья, это сломались крылья!» – первое, что пришло на ум. Обгоняя друг друга, неслись вырванные с мясом перья. Музыка сдохла. Игла мнимого патефона сбилась и царапала пластинку. Скрежет вызвал у Ревзина озноб и тревогу. Он пошарил рукой. Укрыться нечем. Одеяло, сбитое из клочков небесной ваты, осталось там, дотянуться до него не представлялось возможным. Безжалостный фантом-экзекутор ломал и выкручивал тело. На миг боль отступила, озарив мозг Иннокентия: «Обломалась ты с квартирой, Тома!» Холодная волна накрыла его с головой. Ревзин обнял окоченевшее тело, его лицо разгладилось, стало спокойным и излучало радость. Исчезли следы мук, следы недавних угрызений совести. Сверху нависал белый, похожий на занесенное снегом кладбище, потолок.

Мохов

Эта история могла произойти в любом городе и в любое время, но так вышло, что она произошла именно там, где произошла.

Целый день Мохов бродил по каменным ущельям города, с удовольствием сморкался и покашливал. Его сердце учащенно билось, как у эстета, увидевшего мало кому доступные шедевры. Мохову не хватало слов, чтобы выразить восхищение архитектурой дорогих сердцу мест. Дряхлость с осыпавшейся штукатуркой, темные провалы глазниц и не замаранная душа, притаившаяся в грязных подъездах, вызывали у Мохова благоговейный трепет. Халупы града, шагающего из века в век, напоминали ему себя любимого. С виду руины, а на деле – покрытые налетом времени дворцы, не утратившие гордости и величия!

Насладившись обветшавшим великолепием, Мохов бросил якорь в забегаловке. За столиком напротив него вяло жевал гамбургер толстый, лоснящийся негр. «Какого лешего ему не сидится в Африке или облюбованной за последние двести лет Америке? Какой бес занес его в заснеженную Россию? Может, это предок Пушкина решил прокатиться по памятным местам?» – размышлял Мохов. Негр врезал граммов пятьдесят, запихал в безразмерный рот половину гамбургера и проглотил, не жуя. После чего уставился на Мохова выпуклыми рачьими глазами. Мохов – на него. В какой-то момент Мохову показалось, что сейчас негр достанет из-за пазухи саксофон и заиграет хриплый джаз. Негр обманул ожидания Мохова, вытер салфеткой похожие на кислородные баллоны губы и ушел поступью каменного гостя. «Сволочь!» – почему-то подумал Мохов и вслед за негром покинул забегаловку.

Скука и необъяснимая тоска охватили Мохова. На него накатывало нечто подобное ни с того ни с сего, вдруг. Он сидел дома у расписанных морозом окон. Зима и сумерки… и на дворе, и на душе. Мохову было зябко от ожидания чего-то гнусного. Хорошего ждать уже не приходилось. Паниковать, он не паниковал – не из того теста слеплен, но слегка мандражировал. Потемки незаметно заполнили комнату и добавили тревоги. Мохов поднялся, чтобы включить свет и невзначай кашлянул. Чересчур прыткая челюсть ускакала под диван. Старик пошарил рукой – не достать. «Надо бы веником», – подумал он, но было лень двигаться. Скверные ожидания реализовались самым банальным образом. «Ладно, черт с ней, с челюстью, – безразлично махнул рукой Мохов. – Сяду на бульоны и кефир. Авось на пользу пойдет. А то от одышки спасу нет!» Он лег на диван, давший политическое убежище сбежавшим зубам, и окунулся в воспоминания. Перед глазами старика мутным шлейфом поплыли еще живые, и уже отжившее свое соседи.