Забвение

Доктор Густафсон так часто трогал и поглаживал усы, что было ясно: он этого не осознавал и, по сути, подсознательно успокаивал себя, что они еще на месте. Не самый тонкий показатель неуверенности в себе, ведь волосы на лице известны как вторичные половые признаки, то есть на самом деле он подсознательно себя успокаивал, что на месте именно они, если ты меня понимаешь. Вот почему я на самом деле не удивился, когда он захотел, чтобы общее направление психоанализа включало проблемы маскулинности и то, как я понимаю свою маскулинность (иными словами, мое «мужское достоинство»). Еще это все объясняло: от картин на стене с потерянной ползущей женщиной и двумя предметами, похожими на деформированные тестикулы, до небольших африканских или индийских барабанов и фигурок с (иногда) преувеличенными сексуальными признаками на полке над его столом, плюс трубку, необязательно большой размер обручального кольца, какой-то даже нарочитый мальчишеский беспорядок в самом кабинете. Было в целом очевидно, что доктор Густафсон подсознательно пытался спрятать и успокоить себя насчет серьезных сексуальных комплексов и, возможно, даже неопределенностей гомосексуального характера, и одним из очевидных способов было проецировать свои комплексы на пациентов и заставлять их верить, что культура Америки с раннего возраста промывает мужчинам мозги с уникальной жестокостью и отчуждением всевозможными вредными убеждениями и суевериями о том, что значит быть так называемым настоящим мужчиной, такими, как «соревновательность, а не сотрудничество», «победа любой ценой», доминирование над другими благодаря воле или интеллекту, привычками демонстрировать силу, не показывать настоящие эмоции, зависеть от мнения других о твоей мужественности, чтобы убедить в ней себя, видеть собственную ценность лишь с точки зрения достижений, быть одержимым карьерой или доходом, чувствовать, будто тебя постоянно судят или видят, и т. д. Этот момент в психоанализе наступил поздно, после, кажется, бесконечного периода, когда после каждого примера моей фальши он бурно поздравлял меня с тем, что я честно открыл то, что считал постыдными примерами фальши, и утверждал, что это доказывает, будто у меня куда больше способностей быть неподдельным, чем я (оказывается, из-за неуверенности в себе или мужских страхов) сам предполагал. Плюс даже не кажется совпадением, что рак, который уже тогда в нем затаился, находился в толстой кишке – таком постыдном, грязном, тайном месте рядом с прямой кишкой, – в том смысле, что когда прямая или толстая кишка дают «тайный приют чужеродному приросту» – это вопиющий символ одновременно и гомосексуальности, и подавляющего убеждения, что открытое признание этого равно болезни и смерти. Можешь поверить, мы с доктором Густафсоном посмеялись над этим, когда оба умерли и оказались вне линейного времени и в процессе драматических перемен. («Вне времени» – кстати говоря, не просто фигура речи.) К этому времени я играл с ним на сеансах, как кошка с раненой пташкой. Если бы у меня на самом деле был хоть грамм самоуважения, я бы тут же прекратил, отправился бы в Общественный центр Даунерс-Гроува и бухнулся на колени перед мастером Гурпритом, ведь кроме, может, одной-двух девушек, с которыми я встречался, он единственный, кто смог разглядеть во мне ядро фальши, плюс его окольный и очень сухой способ указать на это выдал какое-то безмятежное безразличие к тому, понял я, что он видел меня насквозь, или нет, и это мне показалось невероятно впечатляющим и неподдельным – мастер Гурприт был тем, кому, как говорится, нечего доказывать. Но я не смог, и вместо этого более-менее дурил себя и ходил к доктору Джи дважды в неделю почти девять месяцев (ближе к концу – только раз в неделю, потому что к этому времени рак уже диагностировали и он каждый вторник и четверг ложился на лучевую терапию) и говорил себе, что хотя бы пытаюсь найти место, где мне помогут обрести путь к неподдельности и прекратить манипуляции окружающими, чтобы те видели мою «статую» возвышенной и впечатляющей, и т. д.

Впрочем, не совсем правда, что аналитику совершенно нечего было сказать или что он не предоставлял иногда полезные модели или точки зрения на основную проблему. Например, оказалось, что одна из его основных рабочих предпосылок – что для человека в мире на самом деле существуют только два основных, фундаментальных ориентира, (1) любовь и (2) страх, и что они не могут сосуществовать (или, в категориях логики, что их области исчерпывающие и взаимоисключающие, или что их массивы не пересекаются, но их союз содержит все возможные элементы, или что: