Забвение

то есть, иными словами, что каждый день своей жизни мы тратим на службу тому или иному из этих господ, и что «Нельзя служить двум господам» – снова Библия, – и что одна из худших проблем концепции соревновательной, ориентированной на достижения маскулинности, которую Америка якобы прошивает в мужчинах, в том, что она вызывает более-менее константное состояние страха, а неподдельная любовь, в свою очередь, стремится к нулю. В смысле то, что заменяет у американских мужчин любовь, обычно лишь потребность в определенном отношении, то есть современные мужчины так боятся «не подходить принятой мерке» (слова доктора Джи, с очевидно незапланированным каламбуром), что им приходится тратить все свое время на «валидность» своей маскулинности (также термин из формальной логики), чтобы снизить неуверенность в себе, отчего неподдельная любовь стремится к нулю. Хотя казалось немного упрощенным видеть такой страх исключительно мужской проблемой (посмотрите как-нибудь на девушку на весах), выяснилось, что доктор Густафсон со своей концепцией двух господ был недалек от истины – хотя и не в том смысле, как считал он, еще живой и запутавшийся насчет собственной истинной личности, – и, даже хотя я подыгрывал, притворяясь, что спорю или не вполне понимаю, к чему он ведет, благодаря этой идее меня вдруг озарило, что, возможно, настоящим корнем моей проблемы была не фальшивость, но лежащая в самой основе неспособность неподдельно любить, даже искренне любить приемных родителей, или Ферн, или Мелиссу Беттс, или Джинджер Мэнли из школы «Аврора Вест» в 1979-м, которая часто казалась мне единственной девушкой, кого я по-настоящему любил, хотя и тут подходила идея фикс доктора Джи о том, что из-за промывки мозгов любовь у мужчин в итоге приравнивается к достижению или завоеванию. Простая правда в том, что Джинджер Мэнли была первой девушкой, с которой я впервые прошел весь путь до конца, и бо́льшая часть моих нежных чувств были на самом деле лишь ностальгией по ощущению необъятной космической валидации, нахлынувшему на меня, когда она наконец позволила снять до конца ее джинсы и поместить мое так называемое «мужское достоинство» в нее, и т. д. Нет же большего клише, чем потерять девственность и позже обрести ретроспективную нежность к девушке, которая принимала в этом непосредственное участие. Или то, что говорила Беверли-Элизабет Слейн – научная сотрудница, с кем я иногда встречался после работы еще в бытность медиабайером и с кем до самого конца у меня был неразрешимый конфликт, о чем я, кажется, никогда не рассказывал доктору Джи в беседах о фальши – вероятно, потому, что она попала почти в яблочко. До самого разрыва она сравнивала меня с каким-то ультрадорогим новейшим медицинским или диагностическим прибором, который может за один быстрый скан распознать в тебе больше, чем ты сам когда-либо о себе знал, – но прибору ты неинтересен, для него ты лишь последовательность процессов и кодов. Что бы машина в тебе ни нашла, для нее это ничего не значит. Даже если прибор действительно хорош. У Беверли был жуткий характер наряду с серьезной огневой мощью, такую злить не захочется. Она сказала, что никогда не чувствовала более проникающего, анализирующего и в то же время совершенно безразличного взгляда, будто она пазл или задачка, которую я решал. Она сказала, что благодаря мне вживую почувствовала разницу между «проникнуть и познать» и «проникнуть и просто изнасиловать» – незачем говорить, что благодарность была саркастической. Кое-что она наговорила просто из-за своей эмоциональной натуры – она считала, что нельзя на самом деле закончить отношения, если не сжечь при этом все мосты и высказать все накипевшее, причем так разрушительно, чтобы не осталось ни малейшей возможности снова сблизиться, преследовать ее или не давать ей двигаться дальше. Тем не менее ее слова проникли мне в память, я так и не забыл, что она написала в том письме.