Забытая слава

Глава XV Черный год

Председатель

Он выбыл первый

Из круга нашего.

Пускай в молчаньи

Мы выпьем в честь его.

Молодой человек

Да будет так.

А. Пушкин

1

Елагин поставил «Димитрия Самозванца» на императорском театре в феврале 1770 года. Заглавную роль исполнил знаменитый актер Иван Афанасьевич Дмитревский, Шуйского играл Гаврила Волков, Ксению — Татьяна Троепольская, Георгия — Иван Лапин. Спектакль был тщательно отделан — петербургские актеры любили Сумарокова и спустя десять лет после ухода его еще помнили первого директора российского театра.

Но публика приняла трагедию прохладно. Политические рассуждения в стихах выходили из моды. Слезная драма и комическая опера оттесняли на сцене классическую трагедию, скованную строгими литературными правилами.

Сумароков видел смену вкусов, но не понимал необратимости процесса и думал, что зрителей нужно образумить. Издавая «Димитрия Самозванца», он в предисловии выставил доводы против слезной комедии, пересказал иронически «Евгению» и напечатал письмо Вольтера, чье веское слово должно было подкрепить для читателей убеждения русского драматурга. Премьера трагедии прошла без автора. Лишь в половине февраля Сумароков приехал в Петербург, увидел спектакль, одобрил игру актеров и чинное поведение зрителей — они сидели тихо и орехов не грызли.

Все было очень прилично, однако связи между сценой и залой не возникало. Умные речи князя Галицкого не находили отклика, страстные обличения тиранства Димитрия звучали не так остро и злободневно, как задумывал автор. Играли вообще трагедию, русская жизнь слабо просвечивала сквозь тирады героев о неизбежной победе долга и чести над зверскими чувствами Самозванца.

Для Сумарокова постановка трагедии была только одним из поводов побывать в Петербурге. Он прибыл подтолкнуть продажу дома — операцию срочную по причине отчаянного безденежья. Жалованье, забранное за будущий год, утекало в уплату по долговым векселям, а расходы возрастали, и московские купцы требовали ежемесячных расчетов звонкой монетой.

Сумароков с дороги заехал в Аничков дворец, к Алексею Григорьевичу Разумовскому.

Граф болел. Он лежал под атласным одеялом на широкой кровати, осененной золотым балдахином, и слабо улыбнулся спутнику давних и — представлялось через тридцать лет — безоблачных дней.

— Здравствуй, господин генеральс-адъютант, — сказал он хриплым голосом и протянул тяжелую, большую руку. — Давненько не виделись. Рассказывай.

Стараясь не утомлять больного, Сумароков в двух словах описал свою московскую жизнь. Разумовский слушал как бы в забытьи. Долгая и, что понимал он, безнадежная болезнь сделала его сосредоточенным в себе. Сигналы внешнего мира принимались, но не удерживались меркнущим сознанием. Тем чаще рисовались в памяти картины давно прошедшей жизни. Больной перебирал их одну за другой.

Он оживился, когда заговорили о покойной императрице Елизавете, о лейб-компании, посмеялись пьяным выходкам гренадер. Сумароков рассказал о кознях, что строили братья Шуваловы против Разумовских, и о том, какие почести сулили ему, если отойдет он от графа Алексея Григорьевича, да не на таковского, мол, напали.

Петр III разогнал лейб-компанию. Старых гренадер, возводивших на престол Елизавету, оставалось семьдесят четыре. До штатной цифры — двести пятьдесят человек — лейб-компания была пополнена офицерами, переведенными из полевых и гвардейских полков. Тех, кто помоложе, царь определил служить в армию, а остальных отставил без пенсии. Лейб-компанцы в деревни свои не поехали, проживались в Петербурге, ожидая скорой перемены правления, и в том не ошиблись. Из первых пошли они за Екатериной, когда выступила та против мужа, и были щедро вознаграждены государыней.

Но старой лейб-компании, как надеялись бывшие гренадеры, императрица не восстановила. А как высочайшей особе невозможно жить без охраны, взамен учредила кавалергардский корпус — шестьдесят рядовых в обер-офицерских чинах. Шефом корпуса был назначен Григорий Орлов, поручиком — его брат Алексей.

Разумовский просил Сумарокова поселиться в Аничковом дворце и его навещать. Так и было сделано.

Московский гость выезжал в театр, виделся с Козицким, разузнал придворные новости, среди которых касалась его одна: государыня не изволила одобрить трагедию «Димитрий Самозванец». Страсти деспотичества, бушевавшие на театральном троне, были чересчур сильными и могли колебать уважение к монархам.

На другую мысль Сумарокова — о возможности признания государя, незаконно завладевшего престолом, если он справедлив и желает счастья подданным, — Екатерина внимания не обратила. Она уверила себя, что царствует по праву наследия, отчасти нарушив его порядок для благополучия россиян, и потому предпочитала не замечать даже самых скромных намеков на сомнительность происхождения своей короны.