Забытые по воскресеньям

Симон прячется – не без труда, забираясь со скамеечки на антресоли, которые когда-то соорудил отец папаши Луи, – и остается там, пока Люсьен не приходит вызволить его. Сам он слезть не может: тайник открывается только снаружи.

После Симона наступает черед предупредить Элен, чтобы она не появлялась. Для этого есть два кода. Если заходят выпить немцы, Люсьен приглушает звук радиоприемника, стоящего на стеллаже за баром. Если же появляются французские полицейские, милиция, гестапо, подозрительные незнакомцы, то Люсьен снимает с полки фотографию Джанет Гейнор и прикрепляет ее изнутри к двери кухни. Мол, пора пыль вытереть.

Вечером, закрыв бистро и подняв стулья на столы, Элен с Люсьеном присоединяются к Симону в подвале. Ужинают супом из топинамбура с куском серого хлеба и слушают радио.

Симон больше не играет на скрипке. Он смотрит на запертый в футляре инструмент, как на часть себя, уложенную в гроб.

Люсьен и Элен уходят с наступлением ночи. Он хочет сделать ей ребенка. Мечтает об этом. Она не беременеет, и Люсьен говорит: «Это потому, что ты не любишь меня!»

Элен заснула.

Конец дня. Конец воскресенья.

Элен отправилась на пляж, а я мысленно переношусь в бывшую комнату моего отца.

В раздевалке обнаруживаю на мобильном три пропущенных вызова от Я-уж-и-не-помню-как. Сама я никогда ему не звоню. Если он в «Парадизе» – хорошо, а если нет, то и ладно. У меня в душе что-то перевернулось сегодня после наблюдения за хождениями туда-сюда несостоявшихся сирот. Как будто День всех святых перескочил на 15 августа, чтобы сделать нам сюрприз.

Набираю номер первый раз. Он сразу отвечает и спрашивает:

– Ты приедешь?

– Уже поздно, я смертельно устала.

– Ты приедешь?

– Да я на ногах не стою.

– Я буду твоей подпоркой. Ты приедешь?

Глава 33

– Как поживаете, Элен?

– В 1943-м я сказала Люсьену: «Не волнуйся, у нас нет врагов». А он ответил: «Пока я буду жить с такой красавицей, как ты, у меня будет куча врагов!» А на следующий день его арестовали.

Она закрыла глаза.

– Это было очень давно. Сейчас мы в отпуске.

Я в сотый раз слушаю историю ее жизни, мою пол и пытаюсь вообразить тот день на пляже.

На цыпочках входит Роман, огибая влажные места. Паника на борту, ватные ноги, идиотка, дура, кочерга, спотыкаюсь о ведро, нагибаюсь подтереть лужу.

Подглядываю сквозь челку, с какой нежностью он гладит Элен по волосам. Смотрю из своего мира – на нее в лимбе[42], на него в благодати.

– Я завтра уезжаю. На два месяца.

Удар прямо в сердце.

– На два? – бормочу я.

– Буду фотографировать в Перу.

– В Перу?

– На островах Бальестас. Поснимаю сумасшедших…

– В психбольнице?

Он смотрит на меня как на буйнопомешанную:

– Нет… Птиц. Олуш[43].

Мог бы стыд убивать, я была бы уже мертва и похоронена рядом с родителями.

– Я фотографирую морских птиц по всему миру. Чаек, бакланов, альбатросов, крачек, фрегатов.

Я возвращаюсь к уборке комнаты. Мне хочется сказать ему, что нет нужды отправляться на другой конец света за морскими птицами – одна из них живет на крыше «Гортензий» и наверняка могла бы рассказать массу интересных историй – в отличие от той ерунды, которую я записываю в свою тетрадь. Конечно, я ничего не говорю. У каждого из нас две жизни – в одной мы «озвучиваем» свои мысли, в другой молчим, держим слова под спудом.

– Вернетесь до Рождества?

Он улыбается застенчивой улыбкой, похожей скорее на гримасу, и опускает глаза:

– Да. Рассчитываю вернуться. А вы? Вас я увижу?

– Я всегда здесь.

– И не надоедает? Не скучаете?

– Никогда.

– Легкой вашу работу точно не назовешь…

– Ну, еще бы! Она сверхтяжелая. Мне всего двадцать один год, все коллеги старше. И все начинали позже, наша профессия чаще всего становится второй. Ненормально в моем возрасте видеть изношенные тела. Это… жестоко. А уж смерти… В дни похорон я закрываю окна, чтобы не слышать колокольного звона.

– Что в вашем деле самое трудное?

– Услышать фразу типа: «Он не запоминает наши встречи, поэтому я больше его не навещаю…»

Пауза.

– Почему вы не ищете другое место?

– Потому что нигде не услышу историй, какие рассказывают здешние обитатели.

– Можно вас сфотографировать?

– Терпеть не могу сниматься…

– Само собой. Меня не интересуют те, кто это любит.

Он достает из рюкзака огромный фотоаппарат и скрывается за ним.

– Но… Я не причесана.

– Вы уж меня извините, Жюстин, вы не бываете «причесанной».

Он произносит это таким тоном, словно знает меня всю жизнь. Так мог бы сказать Жюль, но он мой брат, а с этим человеком мы едва знакомы. Что правда, то правда – мои волосы противятся щеткам, расческам, заколкам и резинкам, поэтому я всегда выгляжу как растрепа. Так однажды выразилась бабуля. Некоторые девушки всегда выглядят так, как будто только что встали из кресла парикмахера. Не мой случай.

– Я росла без матери и не умею плести косички и все такое прочее.

– Почему у вас… не было матери?

– Она погибла в аварии, когда мне было четыре года, и просто не успела научить меня быть девочкой.

– По-моему, вы и сами освоили эту науку вполне успешно. Результат впечатляет.