Забытые по воскресеньям

– Ничего. Просто я хорошо знаю Джанет Гейнор.

Он внимательно на меня посмотрел и вернулся в любимое черно-белое королевство, а через полчаса заснул. Я подумала: «Он смотрит старые фильмы, чтобы лучше спать и отправиться в снах туда, куда ему хочется!»

Я не могла отвести глаз от телевизора и спрашивала себя, посмотрели Элен с Люсьеном этот фильм или еще не успели?

Я плохо спала. Знаю, что телефон вот-вот зазвонит и мне сообщат: «Элен умерла…»

Во Франции это слово не любят, а в «Гортензиях» нам и вовсе запрещено его произносить. Постояльцы часто упоминают смерть, произнося с насмешливым сарказмом: дать дуба, сбежать, склеить ласты, отбросить коньки, перекинуться, загнуться, отдать концы, оказаться ближе к святому Петру, чем к пляжу в Сен-Тропе. Врачи, медсестры и сиделки обязаны использовать «уважительные» слова: исчезнуть, уйти, угаснуть, покинуть этот мир, уснуть без страданий.

Элен по привычке делает все тихо, мягко. Она никогда не любила выделяться и просто не сумела бы умереть с шумом, а потому уходит на цыпочках.

Бабуля ждет на кухне со всеми причиндалами для укладки. Дедуля пошел за фильтрами к папаше Просту – в коробке их осталось раза на два. В нашем доме все существует в двойном размере. Кофе, сахар, масло, уксус, горчица, соль, мыло, зубная паста, шампунь, спички, мука. Все должно быть парным. Маниакальное желание, чтобы ни в чем никогда не было недостатка.

Я укладываю бабуле волосы, она замечает мою подвеску, говорит: «Какая красивая!» – и спрашивает, кто подарил.

– Я-уж-и-не-помню-как.

– Ну, так напрягись и вспомни! – бросает она.

Я улыбаюсь, подхватываю расческой прядь волос и накручиваю на яркую бигудюшку. Мне трудно сконцентрироваться. Я не позвонила Я-уж-и-не-помню-как и не поблагодарила его. Прослушала все сообщения и нажала на клавишу «Перезвонить», но на втором же гудке сбросила. Меня ужасает одна только мысль о том, что я могу кому-то нравиться. Перезвонить – значит признать официальный статус. Чего? А бог его знает…

Бабуля резко отрывает меня от невеселых мыслей. «Резко» – это слабо сказано.

– Я вчера убиралась в твоей комнате и нашла корешок билета на самолет до Стокгольма.

К лицу приливает кровь, ладони становятся влажными. Я сражаюсь с бигуди и ругаю себя последними словами. Нужно было сжечь клятый билет, как только я вернулась, а не прятать, забыв, что хозяйственные привычки бабули не оставляют ни малейшей надежды на тайну личной жизни. Или хотя бы подобие приватности.

– Я его выбросила, – говорит бабуля. – Вряд ли ты хотела его сохранить?

– Не хотела.

– Представляешь, что было бы, если бы Жюль его нашел?

– Да.

– Ты их видела?

– Да.

Пауза.

– Ты делаешь мне больно!

– Прости.

Пауза. Очень долгая. Я закончила. Надела бабуле на голову сеточку. Одна яркая трубочка упала на безупречно чистый пол, я подбираю ее, накручиваю последнюю прядку и иду за сушилкой, под которой она обычно засыпает. Сегодня утром тепло не убаюкивает мою старушку. Я кожей чувствую цепкий взгляд, вопрошающий, что же Магнус и Ада рассказали об Аннет и Жюле.

Я ничего не могу сказать, пусть смотрит хоть до конца света. Не могу, потому что не знаю, в курсе она или нет.

Кто бы мог вообразить, проходя мимо нашего домика с садом-огородом и бетонной оградой, что его стены хранят столько секретов?

Я включаю термостат, выставляю время. Двадцать пять минут под колпаком. Облегчение. У меня есть двадцать пять минут на то, чтобы придумать правдоподобную ложь. Пытаюсь изо всех сил, но в голову ничего не приходит. Пью третью чашку кофе, когда раздается звоночек таймера. Я вздрагиваю, смотрю на бабулю и, встретив ее взгляд, вижу, что была права. Снимаю сеточку, освобождаю бигуди, беру щетку с жесткой щетиной и начинаю расчесывать кудряшки. Бабуля не отстает:

– Жюль похож на Магнуса?

– Как две капли воды… Я поехала, чтобы успокоить их, сказать, что Жюль счастлив с нами, что он сдаст бакалавриатский экзамен и в следующем году уедет в Париж.

Я понимаю, что она знает – я вру, и увожу разговор чуть в сторону:

– Жюль сказал, что хочет поступить в Архитектурную школу. Обучение стоит очень дорого, и я решила попросить у них денег.

Лицо бабули багровеет:

– Ты просила милостыню у шведов!

– Я не побирушка, просто защищаю Жюля.

Входит дедуля. Я мысленно взываю к бабуле: «Молчи!» – она поступает так же. Она поверила, но ее глаза упрекают, губы поджаты. Надеюсь, новой попытки самоубийства не будет.

Дедуля наблюдает за нами, сопит, убирает кофейные фильтры на место и наливает себе воды.

– Я раз сто запрещала тебе пить воду из-под крана! – сердито бросает бабуля. – В ней полно всякой дряни.

Дедуля сморит на нее, собираясь что-то сказать, но передумывает. Сколько слов он «проглотил» за жизнь? Дедуля поворачивается и уходит.

Я не оставляю бабуле возможности вставить хоть слово, говорю, что опаздываю на работу, и убегаю.

У меня еще час в запасе, и я захожу на кладбище. Стою перед могилой моего детства. Думаю, в последний раз. Жюль прав. Мне нечего здесь делать.