Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран

Все это было абсолютно новым словом в истории румынской идеологии. Возникал новый подход (его наиболее характерным представителем в Молодом поколении и являлся Чоран), резко отличавшийся от двух идеально-типических движений, западничества и почвенничества, определявших до этого момента расстановку сил в среде румынских интеллектуалов. Долгое время споры о путях развития и о «национальной специфике» протекали как бы в разных плоскостях: сторонникам западной «формы» противостояли приверженцы самобытной «сути» и крестьянского государства, в большей мере ориентированного на постепенность эволюции страны. Термины «форма» и «суть» были предложены еще в конце XIX века представителями философской школы «Юнимя», руководителем которой был известный критик Титу Майореску (1887—1940). Эти термины являлись румынскими производными взаимно противопоставляемых рамочных понятий «Культура» и «Цивилизация» (Kultur, Zivilisation) (по-немецки в тексте. — Пер.). Довольно разнообразные идеологические позиции межвоенного периода в целом сводились к антитезам «Восток — Запад», «православие — католицизм». Их отражением в практической плоскости были разногласия между сторонниками и противниками урбанизации, адептами промышленной либо крестьянской цивилизации. Чоран безоговорочно высказывался об обоих направлениях как о «бесплодных и вызывающих раздражение»[238], что по тем временам звучало как провокация. Существо его плана заключалось в том, чтобы определить концептуальную основу для преодоления теоретической разноплановости и ее результата — предложений несовместимых друг с другом моделей развития. Ряд аспектов его политической позиции были порождены стремлением избежать обе идеологические ловушки: традиционалистскую и либеральную. Традиционализм обладал тем неоспоримым преимуществом, что объединял нацию в процессе создания более-менее мифической коллективной идентичности; но он обладал и совершенно неприемлемым недостатком: уводил в прошлое, следовательно, на периферию, в забвение. Либерализм открывал дорогу к историчности, но одновременно предполагал отказ от национализма, видевшегося основой трансцендентальной легитимности государства.

Все это объясняло причины ненависти Чорана к прошлому, к румынской архаике, ненависти, не имевшей аналогов в публицистической литературе 30-х годов[239]. Уже завоевав к тому времени репутацию иконоборца, он не боялся громить самых известных представителей традиционализма, например поэта Михаила Эминеску, которого называл «национальным пророком наоборот»[240]; Элиаде, напротив, боготворил Эминеску. Чоран возмущался слепотой своих соотечественников, неспособных понять, что необходимо покончить именно с такой патриархальной и сельской Румынией, пропитанной народной культурой, с ее народом «хитрецов, смиренников и скептиков»[241]. «Тот, кто мирится с прошлым и настоящим Румынии — предатель», — безапелляционно заявлял он[242]. Ничто в его глазах не служило оправданием существования в межвоенные годы довольно мощной консервативной реакции, представители которой если и не воспевали пределы возможностей нации, то, во всяком случае, соглашались с их существованием. Отметим, кстати, что позиция Чорана парадоксальна: что же должно было придавать смысл национальной идее, если общественный договор следовало отринуть, православная Церковь оказывалась слишком пасторальной и внеисторичной, а единственным созидательным и вдохновляющим национализмом был такой, который «не только игнорирует традицию, но отрицает и уничтожает ее»[243].

Большой скачок вместо долгих реформ, ускоренная принудительная модернизация, окончательный отказ от «замкнутого мира деревни» в пользу «драматической и монументальной мощи города»[244], масс, коллективов, о которых мечтает автор «Преображения» — такой выбор объяснял неприятие как традиции (коммунитаризма, сообщества — Gemeinschaft), так и демократии (индивидуализма, общества — Gesellschaft).