Забытый. Москва

Дмитрия из жара бросило в холод. «Точно тринадцать! С Гретхен, мать ее, толстозадую, ети! Неужели Иоганн, засранец?! С него станется, он ведь от нее без ума... Но с другой стороны  — не баба же он последняя, языкастая... И как я ему... Да чего тут гадать!» Он быстро взял себя в руки, так как нечто подобное все-таки предполагал, и откликнулся почти весело:

—  Действительно, чего тут интересного. Но почему ты так сказала?

—  Да о тебе забочусь, глупыш. Чтобы авторитет твой нероняли.

—  Но он ведь уже... После такого...

—  Не очень. Ведь болтать остерегутся, коли я намекнула. Ты сам-то остерегись. Да смотри, меня какой заразой не награди...

—  Ань!

—  ...тогда точно  — оторву! Говорили мне, что мужики после тридцати лет с ума сходят и в кобелей превращаются. Я все не верила, а теперь вижу  — зря. Остерегись. Не простой же ты тут человек, не баб же портить сюда приехал.

—  Насчет кобелей правда, Ань. Сам удивляюсь! Ей-Богу! Но я крепко постараюсь.

—  Уж постарайся,  — Люба улыбнулась без злости,  — а это дальше меня не пойдет. И следить за тобой перестанут.

—  Перестанут?

—  Перестанут. Я же намекнула.

—  А поймут?

—  Кто не поймет, тот исчезнет.

Дмитрий ужаснулся такой постановке вопроса, вспомнил, с кем разговаривал уже в таком роде, и неожиданно для себя брякнул:

—  Даже Иоганн?

—  Иоганн очень понятлив, не тебе бы спрашивать. Но причем здесь Иоганн?

—  Да нет, это мне так как-то... случайно на ум пришло. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. И всю ночь любили друг друга. Легко, весело и счастливо. Потому что в эту ночь рухнули, развалились, растаяли все недомолвки, накопившиеся за время их брака. О Юли не заикнулись ни он, ни она. И это тоже было хорошо, это тоже сближало, связывало, как общая тайна, которую следовало хранить от других, а меж собой обсуждать  — ни к чему, излишне.

Назавтра, засев пытать Любу по внутримосковским делам, он за два часа разговора так вымотался, будто проехал сто верст, не слезая с коня. Сведений было ужасающе много, хороших  — мало, все больше суета, дрязги, подножки, наветы, подпольная грызня. За местечко поближе к князю, за наделы, за подряды. Среди купцов по-прежнему главным куском, за который бились немилосердно, была сурожская торговля. Бояре-наместники ломали головы, как поднять ограбленных литвинами подмосковных крестьян, хотя бы и за счет соседа. Стараясь не пропустить ничего, Дмитрий, может, и несознательно, все как-то сворачивал на Вельяминовых, их дела и связи, тут был его главный интерес. Люба же, если и говорила о них, то лишь когда их участие освещало какое-то место в ее рассказах о других людях и их делах. Когда же почувствовала, что он недоволен, приостановилась, вздохнула:

—  О Вельяминовых Юли расспросишь. Она уж тебе обскажет все, что потребуешь. Я, Мить, туда не вникаю, потому что там Юли. Зачем двоим одну и ту же работу волочь?

—  Это верно. Только как там она? Ведь одна. Не сорвется, не запутается? А главное  — не качнется ли туда?

—  Куда она от те...  — Люба на полуслове поправилась,  — от нас качнется?! Скажешь тоже! Впрочем, увидишь, поговоришь, там сам решай. Ежели что...

—  Успею ли? Дел  — море.

—  Всех дел не переделаешь.  — Люба потупилась.  — А важней вельяминовских дел у тебя... сам понимаешь. А может, и не понимаешь еще...

—  Что-о?!!

—  Да, так вот. Иван забирает все больше силы. А против братанича Дмитрия настроен очень жестко.

—  А что ж Василь Василич?

—  Стареет Василь Василич. Энергии мало уже. Хотя... Наверное, думай он по-иному, смог бы и окоротить сына. Значит и он...

—  Да-а! Тогда срочно к Юли. И что-то делать?!

—  Сначала узнать и понять. И конечно что-то делать!

* * *

Расспрашивать Юли Дмитрий поехал в Занеглименье. Избушка, разоренная литвинами, но не сгоревшая, была починена, подновлена, обухожена. Во дворе большая клеть дров, внутри у печки мелко натесанная лучина, охапка сухих поленцев, огниво. На столе кое-какая посуда, на широкой лавке куча одеял. Вспоминая, Дмитрий потянулся к одеялам (ноздри у него сразу раздулись) и услышал, как гоготнул коротко конь. Выскочил наружу и увидел ее, так же одетой, на той же кобылке.

Она пала ему на грудь, но тихо, нежно, грустно.

—  Что случилось, ведьма моя родная?

—  Ничего особенного,  — Юли шмыгнула носом,  — просто соскучилась очень.

—  Я тоже.

—  Ты... Ты молодой. А я... Жизнь катится. Уже под гору... Годы  — буль, буль, как камешки в ручей. А тебя... Хорошо  — раз в год на огонек залетишь. А знаешь, как без тебя скучно!

И во второй раз увидел Дмитрий слезы на ее глазах, а вокруг глаз, да и дальше уже, на щеках, на лбу,  — морщинки.

«Да-а, годы — буль, буль... Ведь ей же сорок уже!  — он ужаснулся, внимательней взглянул, увидел тонкие густые брови, полные яркие губы, хищный тонкий нос и темным пламенем переливающиеся глаза.  — Боже мой! Ну и что?! Ведь это прежняя моя бес-ведьма Юли, прекрасней и желанней которой нет на свете!»

Он сжал ее в объятьях крепко-крепко, почуял мелкую дрожь и огонь ее тела, загорелся.