Забытый мыслитель. (Жизнь и сочинения Юлия Банзена.)

Эмпирический характер человека — результат взаимодействия его волевой сущности и мотивов, т.-е. своеобразно воспринятых ею воздействий других волевых „я“, ее окружающих. „Мотив возбуждает волю, извлекает ее (schöpft) из потенциального состояния и только в этом смысле нечто про-из-водит (schöpft)“ 38. Для мотива нужен объект воздействия, нужно некое „у-словие“, „пред-пo-сылка“, под-лежащее. В каждом эмпирическом „я“ есть зерно (Willenskern, Kernwesen), которое „остается неизменным во всех переменах возраста и положений“; изменяемая сторона эмпирического „я“ никогда не является подлинной причиной хотения, хотя иногда кажущимся образом выступает на первый план. „Только то, что сопровождает нас всю жизнь в форме неисчезающей черты, выражает внутреннее существо нашей индивидуальности“39. „Поверхностность и близорукость эмпирической науки о характере состоит именно в том, что она, пользуясь своим мнимым знанием людей, извлекает заключения о внутреннем существе предмета своих суждений из деятельности промежуточных мотивов“, случайных действий, не проистекающих из данной индивидуальной воли с необходимостью40.

Учение Канта и Шопенгауэра об „умопостигаемом характере“ человека Банзен прилагает ко всему миру; он строит грандиозную систему индивидуалистического панпсихизма. „Субстрат“ есть везде; уже атомные силы отличаются некоторой индивидуальностью: химия тоже только „описание характеров“ разных элементов. Индивидуальность проявляется в животном мире: выражение „лисьи глаза“, „свиная морда“ не простые уподобления, а указание на метафизическое сродство человека и животных. Задача метафизики это „характерология мира“, т.-е. описание всех индивидуальностей — генад. Волюнтаристическая метафизика — необходимое дополнение и расширение атомистики. При этом, однако, надо помнить, что „мировая анархия“ не есть „мировой хаос“. Равнодействующая всех сил двигает мир с известной закономерностью; „случая“ в строгом смысле нет.

Нет собственно и свободной воли, а лишь потенция ее, которая никогда не может проявиться, так как генада включена во „всеобщую взаимозависимость“. Мир не есть сумма изолированных единиц, не есть и царство произвола. Но, с другой стороны, он не есть и царство целесообразности; внимательное исследование хотя бы одного органического развития открывает массу нецелесообразных явлений. Все это „развитие“ сводится к дифференциации индивидов; но чем больше многообразия, тем тоньше и острее противоречие: вот трагедия прогресса.

Смерть, разрушая данное проявление „зерна“ возвращает его в состояние потенции. Индивидуум снова „становится невидимым актом воли, который нуждается только в новом толчке (смене мотива), чтобы снова вступить в мир видимого“41. Поток жизни вызывает его к бытию в иной форме на основе того же „зерна“, как это прекрасно выражено в стихотворении W. Jensen’a:

„Von keinem Zweck des Daseins vorbedacht,
Tauchst Du herauf aus dem bewegten Strome.
In Licht und Wind und in die Zeugungsnacht
Zurück verebben Deine Staubatome“42

Новая форма проявления, конечно, обусловлена сложным взаимодействием „зерна“ и среды, но „нечто“ все же остается. Банзен настаивает на бессмертии индивидуализированного зерна (Sosein). „Это не бунт неисправимого эгоизма, который не хочет отрешиться от иллюзий своего я, — когда наше невыразимое я противится включению его в бесконечный ряд высших и низших форм; включению, отрицающему за нашим индивидуальным существованием всякое истинное единство и признающим его лишь „высшею ступенью развития“... Тот, кто стремится к самоутверждению своей физической и психической личности, не согласится никогда покорнейше-самоотверженно петь в хоре с этими деспотическими систематиками и систематическими деспотами“43.

„Не одного абстрактного бытия (Dasein) хочет индивидуум, но своего определенного собственного именно вот такого бытия (Sosein); в этом вот бытии находится „я“ — не в бытии вообще, оттого-то оно не хочет „стать другим“, не быть больше этим „я“. „Я“ мало дорожит простою неуничтожаемостью своего метафизического ядра; безразличная вечность сил является для сознающего себя „я“ скорее источником ужаса, чем утешения, уже потому, что „сила“ в ее чисто объективном виде ощущается нашим „я“ во время жизни более по своим враждебно-угрожающим, чем поощряющим воздействиям“44.

В одном месте Банзен открыто связывает допущение относительного бессмертия с этическими- соображениями. „Только если единичное существо и единичная жизнь в себе самой представляет нечто большее, чем лишенное всякой ценности „явление“, может быть придана нравственная святость акту пожертвования этой жизнью, — только при таком условии также продолжение и насаждение собственного бытия в новом поколении представляется истинной заслугой“45.

VI.